Творчество; Воспоминания; Библиографические разыскания

УИЛЬЯМ КОЛДВЕЛЛ РОСКО (1823-1859) {7}

ИЗ СТАТЬИ "У. М. ТЕККЕРЕЙ КАК ХУДОЖНИК И МОРАЛИСТ"

("Кэтенел стэндерд", январь 1856 г.)

Философию Теккерея как моралиста можно назвать религиозным стоицизмом, который уходит своими корнями в фатализм. Стоицизм его исполнен терпения и мужества, доброты и в то же время меланхолии. Это не ожесточенное терпение, с которым люди сносят горести судьбы, это скорей бездумная и безучастная покорность воле провидения... Его фатализм проистекает от ощущения полнейшего бессилия человеческой воли. Он глубочайший скептик. Отнюдь не скептик с религиозной точки зрения, не маловер, который отрицает благочестие, о нет, скептически он относится к воззрениям и воле человека, к людской способности следовать своему долгу и направлять свои желания...

В определенном отношении возможности мистера Теккерея всегда были на редкость ограничены. Удивительно, как ему удается скользить лишь по поверхности вещей. Возможно, он столь зоркий наблюдатель нравов, что не пытается узнать сокрытую за ними суть. Нигде он не заговаривает о каком-либо убеждении, не проливает свет на нормы поведения. Книги его отличаются полным отсутствием того, что мы обычно зовем идеями. И в этом смысле он так же уступает Филдингу как в прочих отношениях, - таково мое мнение - оставляет его позади. Читая Филдинга, нельзя не видеть, что он был склонен к размышлению, что за его страницами стоят многосторонние раздумья, которые отнюдь не оборачиваются навязчивой дидактикой по отношению к читателю. От книг Дефо всегда есть ощущение живости, энергии ума. Сила книг Теккерея объясняется силой его чувств, он наделен великим гением и гибкостью ума, но не intellectus {Ум, погруженный в размышление (лат.).}.

ДЖЕЙМС ХЭННЕ (1827-1873) {8}

ИЗ "КРАТКОГО НЕКРОЛОГА, ПОСВЯЩЕННОГО ТЕККЕРЕЮ" (1863)

Он не был поэтом по самой своей сути, как, например, Теннисон. Поэзия не была всечасным состоянием его души, как не была и тем логическим законом, который, отсеивая, задает порядок предметам мысли и наблюдениям. Однако за утонченностью и трезвостью его ума скрывался, можно сказать, целый водоем поэзии... К высшим ее свершениям относятся "История барабана", "Буйабес", стихи, написанные на смерть Чарлза Буллера и помещенные в конце одной из его "Рождественских книжек", и "Славный паж, чей с ямкой подбородок", вошедший в другую из этих повестей. Можно отнести сюда одну-две песни из его романов и несколько отрывков, в которых спокойно и безыскусно описана красота деревни. Но самое ценное в этой поэзии - содержащееся в ней свидетельство полноты его души, того, что его гений не ощущал нехватки ни в большей мягкости, ни в чуткости, естественной для того, кто обладал такой душевной зоркостью и такой сердечной добротой.

По существу, он был скорее моралистом и юмористом - мыслителем и остроумцем, - нежели поэтом: в нем было слишком много мужественности, чтоб перенапрягать поэтическую сторону своего духа, как люди по праву напрягают разум. И эту достойную сдержанность, это скромное молчание, столь характерные для английского джентльмена, некоторые представители чувствительной манеры письма приняли за бессердечие...

И человек, и книги были равно реальны и правдивы, и потому само собою разумелось, что, если вы того желали, он, не колеблясь, соглашался говорить о своих книгах, хотя для него как для человека светского и безукоризненно воспитанного, великолепно знавшего законы света, литература была всего одной из тех среди других предметов для беседы. Локхарт отрицал бытующее мнение, будто сэр Вальтер подчеркнуто избегал разговоров о литературе, и все же он, вне всякого сомнения, больше интересовался деятельной жизнью. Точно так же Теккерей, который не был человеком книжным, охотно говорил о книгах, если его к тому побуждали. Его начитанность в мемуарной и биографической литературе, в современной истории, поэзии, эссеистике и художественной литературе была, вне всякого сомнения, огромна, что в сочетании со знанием классических языков, пожалуй, ставило его как литератора выше всех собратьев-писателей, кроме сэра Бульвера Литтона. Вот очень характерный отрывок из одного его письма, датированного августом 1854 года: "Я ненавижу Ювенала, вернее, нахожу его свирепым грубияном; Горация я люблю больше вашего, а Черчилля {9} ценю гораздо ниже, что же касается Свифта, я восхищаюсь, вернее, признаю его могущество так же, как и вы, но больше не восхищаюсь этим родом власти, как пятнадцать, или, скажем, двадцать лет назад. Любовь - более высокое проявление разума, чем ненависть, и если вы рассмотрите еще одного-двух молодых людей {10}, о которых вы так славно пишете, я полагаю, вы возьмете сторону добрых, а не жестоких остроумцев". Подобные отрывки (а для тех, кто был знаком с ним, в них нет нужды) вдвойне ценны для всей читающей общественности. Из них не просто видно его хорошее знание авторов, которых не так-то легко знать как следует, но и понятно, в чем состояла философия человека, которого завистники выставляли перед неведущими циником и насмешником. Однако всех более любил он тех писателей, которые, как он считал, способствовали целям милосердия и добродетели. "Я снимаю шляпу перед Джозефом Аддисоном",- так завершил он свое горячее славословие благотворному влиянию Аддисона на жизнь английского общества. Теккерей, пожалуй, был даже более велик как моралист, чем как историк нравов, и сама непритворность его ненависти к низости и мошенничеству находила себе подтверждение в простоте и доброте его нрава. Этот великий сатирик, в толпе нередко выделявшийся суровой вежливостью и холодностью обращения, в узком кругу раскрепощался до naivete {наивность (фр.).}, нечастого свойства в человеке явно гениальном. И самое тут обаятельное и драгоценное заключалось в том, что свойство это зиждилось на беспощадном и глубоком размышлении, которому было открыто все мрачное и серьезное в жизни человека и для которого будущность не составляла тайны. Царственность этой среброкудрой головы, благородная линия бровей, задумчивое выражение лица, одушевленного и чувством, и мыслью, лишь придавала особую остроту его шутливости и скромным признаниям личного характера, которые так просто изливались из глубины его любящего сердца.