Черные лебеди

За последнюю неделю Шадрину приходилось разговаривать с прокурором каждый день и по нескольку раз — этого требовали дела. Дмитрий заметил, что Василий Петрович имел обыкновение до конца выслушивать своих подчиненных и часто соглашался со следователями даже в тех случаях, когда сам был иного мнения. Во всем новый прокурор держался твердого правила: точнее решает тот, кто лучше знает дело. Прежде чем вызвать к себе следователя по какому-либо спорному или сложному делу, Василий Петрович всегда детально знакомился с ним и, в отличие от Богданова, который часто решал с маху, по интуиции, давая указание, не смотрел рассеянно в окно или через плечо следователя.

С новым прокурором Шадрину было легко. В нем он находил удивительное сходство со своим бывшим командиром взвода разведки капитаном Борягиным, погибшим на Волховском фронте. Те же неторопливые, но твердые движения, тот же взгляд, в котором сквозь доброту просвечивала лукавинка. Даже манера выпускать изо рта дым и стряхивать пепел с папиросы — и та была борягинской.

Но сегодня прокурор не смотрел в глаза Шадрину.

«Почему он так долго молчит?.. — думал Дмитрий. — Так молчал наш Борягин, когда было нужно послать почти на верную смерть своего разведчика…»

В серых глазах Василия Петровича на этот раз не вспыхнули, как всегда, озорные огоньки добродушного приветствия, когда Шадрин переступил порог его кабинета. В них таилось что-то печальное.

— Вы вызывали, Василий Петрович? — нарушил молчание Шадрин, ожидая, когда ему предложат сесть.

Кивком головы прокурор показал на стул.

Дмитрий сел, продолжая всматриваться в лицо Василия Петровича, стараясь понять: чем он так не то встревожен, не то огорчен?

Прокурор, глядя куда-то в одну точку перед собой, долго разминал папиросу. Потом перевел взгляд на Шадрина:

— Я вызвал вас, Дмитрий Георгиевич, по необычному делу, — он неторопливо прикурил папиросу, сделал две глубокие затяжки. — Вы давно в прокуратуре?

— Больше года.

— А в партии?

— С сорок третьего.

— И, если судить по анкете, приходилось кочевать по военным госпиталям?

— Приходилось, — тихо ответил Шадрин, все еще не догадываясь, к чему весь этот разговор: стаж работы в прокуратуре, партийность, госпитали…

— Знаете что, Дмитрий Георгиевич… — прокурор замялся. — Нам, наверное, придется расстаться. К моему великому сожалению.

— Расстаться?.. — Дмитрий осекся. В первую минуту он никак не мог сообразить, что все это значит. Грянула беда или, наоборот, предстоит повышение по службе?

— Не буду вас водить за нос. Говорю вам как бывшему фронтовику, как коммунисту: в городской прокуратуре, очевидно, вами недовольны. Из отдела кадров поступил нехороший звонок.

«Богданов… — мелькнуло в голове Шадрина. — Его работа». Дмитрий молча продолжал смотреть в рябоватое лицо прокурора, перед которым лежало личное дело.

— Я подробно ознакомился с вашей биографией и анкетой, и мне стало обидно за вас. Но ничего не поделаешь: указание свыше, — прокурор замолчал, играя футляром от очков.

— Какое указание?

— Освободить вас от работы.

— Основание?

— Сверху предложили два варианта… Вы пишете заявление об освобождении вас от работы следователя, эту просьбу городская прокуратура удовлетворяет, и вы поступаете в распоряжение отдела по распределению молодых специалистов при Министерстве высшего образования. Этот отдел обязан вас трудоустроить согласно вашему диплому и вашему здоровью, — прокурор некоторое время молчал, потом, потирая ладонью изрытый оспой подбородок, продолжал: — Сегодня утром звонил Богданов. Тревожится за вас. Говорил, что у вас неважно со здоровьем, что с тяжелыми ранениями на оперативной работе вам оставаться рискованно.

— Для кого рискованно?

— И для вас, и для дела.

— Он так и сказал?

— Так и сказал.

Губы Шадрина дрогнули:

— А если я не напишу этого заявления?

— Тогда вас уволят приказом и в трудовой книжке напишут… Сами знаете…

— Пожалуйста, прошу конкретнее, Василий Петрович. Мне не все понятно.

— Вы не такой уж неопытный, Дмитрий Георгиевич. Думаю, что за год работы в прокуратуре вы прекрасно поняли, как иногда некоторые начальники освобождаются от неугодных подчиненных.

— А может быть, не мое здоровье, а судимость жены?

— Да, и этот пункт биографии вам нет-нет да будет мешать. Но в данном случае вас уволят по другим причинам. В Кодексе законов о труде пункт судимости родственников не возведен в юридическую норму. У вас инвалидность. А это несовместимо с оперативной работой. Таково указание городской прокуратуры.

— Это что — для всего города такое новшество? — спросил Дмитрий.

— Мне об этом Богданов не доложил. Но, судя по ЧП, которое месяц назад произошло в прокуратуре Бауманского района, мне кажется, что городская прокуратура встревожена.

— Вы имеете в виду гибель следователя Рокотова?

— Да, случай из рук вон выходящий. Не был бы Рокотов на протезе — остался бы жив. А ведь тоже фронтовик, два ордена Славы. И так глупо погибнуть…

— Так что же, выходит, кадровая акция в прокуратуре столицы начинается с меня? У кого руки и ноги не только целы, но могут еще свалить с ног быка?

— Богданову видней, с кого начинать эту кадровую акцию, — сочувственно проговорил Василий Петрович и широкой отмашью руки смахнул со стола табачные крошки. — Как ни печально, но это так. Звонок был категоричным, — прокурор пробежал глазами анкету Шадрина, лежавшую перед ним. — Что касается лично меня, то с моей стороны к вам, Дмитрий Георгиевич, претензий нет. Более того, я всегда считал вас и считаю одним из лучших следователей прокуратуры.

— Мы слишком мало работали с вами, Василий Петрович, чтобы так лестно думать обо мне.

Прокурор размял вторую папиросу и встал. Прикуривая, он закашлялся:

— Дорогой мой друг… Теперь уж я могу назвать вас так. Для того чтобы хорошо или плохо думать о человеке, совсем не нужны годы совместной с ним работы. Мы, фронтовики, когда-то давали друг другу рекомендацию в партию, зная рекомендуемого всего лишь по одной атаке, — прокурор подошел к окну, с минуту стоял спиной к Шадрину, потом твердо продолжал: — Знайте, если меня спросят о вас, то я так и скажу: следователь хороший. Так и напишу в характеристике. А вот какая цена моей характеристике будет в глазах Богданова — судите сами. Приказ о вашем освобождении будет писать он, а не я. Весь год вы работали с ним, а не со мной. Ему больше веры. У него больше власти. Итак, выбирайте одно из двух.

Шадрин встал:

— Мне можно идти?

— Как же вы решили: по собственному желанию или… — конец фразы прокурор не договорил.

— Я подумаю, Василий Петрович.

— В вашем распоряжении две недели. Богданов любит точность. Он даже в этом не хочет нарушить закон.

Когда Шадрин был уже в дверях, прокурор окликнул его:

— Постойте.

Василий Петрович подошел к Дмитрию и уже другим, потеплевшим голосом спросил:

— За что он вас?

— За год много накопилось трений, а главное… Главное… за письмо.

— За какое письмо?

— В прокуратуру города.

— Тогда все ясно.

Прокурор пожал Шадрину руку:

— Думай хорошенько, не торопись. В твоем распоряжении две недели.

Дмитрий открыл дверь, но неожиданно остановился на пороге. Прокурор, подойдя к столу, стал перебирать какие-то документы. Чувствуя, что Шадрин смотрит ему в спину, повернулся.

Дмитрий прикрыл за собой дверь и подошел к нему:

— Василий Петрович, а что если пойти на прием к Богданову? Поговорить с ним начистоту?

Прокурор улыбнулся одними глазами, потер ладонью подбородок:

— Попытайтесь.

…Никто в прокуратуре не знал, с какими невеселыми думами ходит следователь Шадрин. Никто не догадывался, отчего он так осунулся и начал снова курить и допоздна засиживаться на работе. Закончив рабочий день, Шадрин закрывался в своей комнатке и что-то подолгу писал.

В этот вечер Дмитрий вернулся домой раньше, чем всегда. О разговоре с новым прокурором Ольге он не говорил. И хотя та догадывалась, что его гнетут тревожные мысли, расспрашивать не решалась. И только теперь, после ужина, не выдержав тягостного молчания Дмитрия, спросила: