Осеннее равноденствие

Они не стали дожидаться запоздалой оттепели, которая все равно не снабдила бы всех едой в достатке. Они собрались в стада и двинулись в путь — с самками и поросятами, у которых на светло-желтой спинке были коричневые полосы, — целое кабанье племя, опытное и закаленное, страждущее, но полное решимости, возглавляемое вожаками с их безошибочным чутьем и непобедимой силой.

Много дней пришлось им бежать ледяной пустыней; старики, самки, малыши вступали на тропу, проложенную вожаками, а следом за ними — взрослые самцы.

И вот наконец они ушли от морозов, муки голода стали ослабевать. Они бросились в первые же заросли ежевики, наполовину выступавшие из-под снега, объели с них все ягоды, взрослые самцы и самки вновь стали совокупляться. Но отныне этот бег, потребность в движении неведомо куда вошел в их копыта, морды, спины. Там, где они очутились, было все же холодно и ветрено, еда была скудной, и они захотели двигаться дальше, в пути малыши выросли, каждый видел, как на спине у другого коричневые полосы делаются все шире, постепенно закрывая желтизну, теперь они стали сильнее отцов. Стадо требовало идти дальше, и вожаки выполняли желание стада.

Они стали спускаться с гор, узнали, что такое города, и старались держаться от них подальше, не из страха, а от омерзения. Все внушало им отвращение — башни, покатые крыши, решетки, колокольни, стены, каминные трубы. Они далеко обходили города, выбирались на равнины, пересекали поля, легко переплывали реки: ведь они прекрасные пловцы. Они держали курс на запад, потом на юг, куда стаями уносятся сонные грезы елей, закованных в ледяной панцирь.

Еда становилась все обильнее и разнообразнее; воздух стал мягким и душистым, тучи казались совсем близкими; они ступили на теплый камень крутых утесов, поднялись к полянам, сплошь покрытым низким кустарником с мелкими голубыми, белыми, желтыми цветами, источавшими одуряющий аромат, в сосновые рощи на пологих каменистых склонах, куда легко было запрыгнуть, забраться в заросли, отыскать вкусные корни или наловить змей. Они делали привал на залитых солнцем пустынных плоскогорьях, где играли золотистые блики недальнего моря, зрелище новое для них, и там вожаки догадывались, что земля скоро кончится, что они приблизились к ее границам.

Нам с Сарой доставляло огромное удовольствие представлять себе их состояние после мучительного бегства от грозной опасности, их радостное пробуждение на лугу среди безвременника и розмарина, внезапно раскрывших вокруг тысячи крохотных голубых глазков.

1 октября

Временами волны, заостряясь, вытягиваются кверху. И тогда море кажется сплошным ковром мгновенно распускающихся, изменчивых цветов. Сегодня волны то и дело превращаются в цветы люпина, легкие конусообразные метелки, не голубые, а скорее мягкого, отливающего золотом фиалкового цвета. Сегодня на море цветет люпин, а солнце стало бесконечной вереницей пчел, которые снуют вверх-вниз, нагруженные сладким нектаром и светом.

И все это непрестанно бурлит, беспорядочно движется, переполняя чашу моря, словно ни берегов, ни дна — ничего, что ограничивает, сдерживает, — больше нет на свете.

Как-то утром кабаны, спустившись в долину, забрели слишком далеко. Крестьяне давно уже жаловались, что кабаны спускаются по руслу высохшей реки до самых огородов и разоряют их. Но однажды они даже заглянули в двери домов одной из деревушек, той, что многолюднее остальных и лежит в самой глубине долины, у подножия обагренных виноградниками склонов, и в которой находится пост карабинеров.

Мы с Сарой ломали голову над тем, что заставило их подойти к домам за мостом, так далеко от их лесных убежищ. Может быть, спускаясь слишком низко в долину, они теряют ориентиры, там ведь уже не встретишь ни тенистого, густого, высокого сосняка, ни зарослей папоротника и молодых каштанов, там от проблесков света небо словно раздвигается под сильным взмахом крыла.

Говорят, иные из них, все дальше забредая в долину, прыгают вниз — и вдруг оказываются на автостраде; оттуда они уже совсем не могут двинуться ни назад, ни вперед; асфальт парализует их, и им остается только ждать, опустив морду с бесполезными клыками к этой оголенной, невиданного цвета почве, пока их не собьет какая-нибудь машина, — так они беспомощно гибнут поодиночке.

В то утро они слишком углубились в долину, сбитые с толку потеплевшим, слишком прозрачным воздухом, преступили черту: вместе с восходящим солнцем явились к самым дверям домов за мостом. Как потом рассказывали, крестьяне побежали за карабинерами, и карабинеры подошли к кабанам на расстояние выстрела; они были там, парализованные асфальтом, одни поменьше, со следами коричневых полос на спине, другие побольше, приземистые и осторожные, наверно самки. Не подходя ближе, карабинеры открыли огонь из автоматов.

Выше, там, где виноградники уступали место нависшим над обрывом каштановым рощам, а затем соснам и туману, в деревне, где жили мы, где все мужчины состояли в обществе охотников и все были браконьерами, об этой стрельбе говорили долго и с завистью. Мужчины нашей деревни не могли без сожаления подумать об этих метких, смертоносных очередях, об этих поверженных тушах, изъятых стрелками, а потом, быть может, проданных мясникам на побережье.

В самый полдень, когда нежаркое солнце золотило крыши и платаны, мы с Сарой пришли на маленькую площадь к церкви, где нас должен был ждать Капитан. Мы увидели Бруно, окруженного толпой слушателей: он утверждал, что они-де лучше управились бы с автоматами, а рядом с ним мы увидели Капитана, который невозмутимо кивнул, выражая согласие.

Я заметил, что Сара пришла в ярость: ее улыбку, ее выступающую нижнюю губу, потрескавшуюся и усеянную веснушками, вдруг искривила злобная гримаса — в эту минуту она с удовольствием ударила бы Капитана, набросилась бы на него с кулаками.

Когда мы выходили из деревни, что-то приковало к себе наше внимание: застывший в неподвижности черный зверь, больше ничего я разглядеть не мог, пока мы не подошли совсем близко, к двери кабачка. На пластиковом ящике из-под минеральной воды в шатком равновесии лежал кабан; его положили брюхом на ящик, казалось, будто он хотел через него перепрыгнуть. Темная щетина, передние ноги вытянуты, как если бы он бежал, приподнимался над землей. Мы подошли к нему с некоторой робостью. Темная щетина, поникшая, но все еще могучая голова, изогнутые клыки не длиннее лезвия перочинного ножа. Вдоль хребта щетинки стояли дыбом, прямые и колючие, сбоку они были похожи на очертания волны — знак былой гордыни и былого ужаса, которых смерть не смогла побороть.

Сара не хотела верить, что кабана убили. Ящик был оранжевый, пластиковый, мы осмотрели его, искали сгустки крови на дне, кровавые полосы на асфальте, но ничего этого не было. Я вспомнил, что убитых кабанов охотники свежуют прямо в лесу. Значит, этот кабан был ответом на выстрелы карабинеров, трофеем, жертвой, павшей до открытия охотничьего сезона, и кто-то не побоялся принести его сюда и выставить напоказ.

Передние ноги вытянуты, как будто он бежал, черная голова поникла, но все еще была могучей, колючие щетинки на спине сбоку имели очертания волны; а вокруг ничего, ни ружья, ни крови, ничего, что напоминало бы о схватке. И все же это был трофей, иначе зачем бы выставлять его здесь? Это был своеобразный вызов со стороны местных охотников и их заводилы, который всегда насмешливо ухмылялся, обращаясь к остальным, в память о чине, присвоенном ему во время войны, о его былой власти над жизнью и смертью в этих краях.

Но зачем они положили его брюхом на ящик, зачем вытянули ему ноги так, словно он все еще бежал, — тут, на асфальте, перед дверью кабачка?

Кругом были покой и предвечерняя мгла, темно-красный диск солнца выглядывал из серой дымки, скрывавшей очертания гор и вершину холма, где стояла разрушенная церковь.

Мы шли молча, все еще напуганные, по тропинке, ведущей к нашим домам; деревья стояли недвижно, темно-красный солнечный диск, казалось, спустился прямо к нам, завис над самой головой, громадный, выхваченный из мглы, словно плод, сорвавшийся с невидимого дерева, или рубин, оставшийся от потерянного кольца. Он был темно-красный, но без блеска, четко очерченный, угрюмый.