Ловцы

Рождение Вовки подправило было их неустойчивые дела. Потом война. Этот бой на шоссе. И власовка. Как она там очутилась, чтоб ей пусто было? Тоненькие пальцы ее на стволе винтовки… Но что всего страшнее — вдруг на месте заколотой власовки мерещиться ему стала Дуся: как вспомнит то шоссе — так Дуся вместо власовки, а как Дусю вспомнит — так этот бой перед глазами.

Внушал себе: «Забыть… забыть. И бой и Дусю — все забыть! Вот только война кончится, жив буду, все сызнова начну. Будет жена, ничем на Дусю не похожая. И нарожаем мы с ней девок. Там парень, а у нас с ней девки. И все выправится. Не может быть, чтобы не выправилось!»

…На втором послевоенном годе потянуло его домой неудержимо. Речка виделась, улицы городка, двор стоял перед глазами. «Только взгляну — и назад», — думал. Приехал. Открыл калитку — Дуся во дворе над корытом согнулась и на ребристой доске чьи-то подштанники шоркает, на веревках по всему двору бельишко развешено. Ему бы опомниться, уйти, а Дуся возьми да оглянись. Онемела. Губы пляшут, как две сношенные тряпочки. Бросилась к нему. На шее повисла. В ней и весу-то почти нет. И лицо все-все в кривых морщинах. Рядом с ним — ну прямо старуха. А у него на Украине уже была подруга. И главное — рожать должна была скоро.

А у Дуси радость-то какая: больше года как война кончилась — муж пришел! Ведь говорили же, что бывает…

Деваться Павлу некуда, надо в дом идти. Спустились вниз. Огляделся он, комнату узнал. Все на месте: кровать двухспальная, сундучок в углу, венские стулья… Сколько всего вокруг произошло, а тут — все как прежде. На стене фотография: он снят с Дусей. Какие они молодые!

Сел Павел на венский стул посреди комнаты, ладонями прихлопывает по коленям, не знает, что делать, что говорить. В голове — каша, как в том бою, во время прорыва. Несет, сам не соображает что:

— Поедем в Киев. Я не зря его брал, на брюхе по Крещатику ползал. Право имею: где воевал, там и жить. За мной не пропадешь!..

В это время Володя с улицы домой прибежал. Уж он эту встречу с отцом и в гробу не забудет, если когда-нибудь придется помирать. Они как раз с Рыжиком горланили в две глотки:

Он дверь пяткой нараспашку — дома сидит чернявый мужик на стуле. Павел Володю увидал, побледнел: сын-то гибкий, заносчивый, черноглазый — ну вылитый он сам в мальчишках.

У Володи губы заплясали. Как закричит:

— Папочка! — и на шею к нему.

Разве расскажешь? Просто так вспомнить, и то в горле ком…

И такая из всего этого потом мразь вышла!

Словом, так. На другой день стали собираться. Отец писал на бумаге, вырванной из Вовкиных тетрадок, объявления: про сундук, кровать, посуду… Через три-четыре дня все и продали. Осталось кое-какое бельишко, кое-что из верхней одежонки. Мать уложила остатки в чемодан, отец его забрал — и на вокзал. Говорит:

— Из дому ни шагу. Чтоб не искал, с билетами как приеду.

А на вокзале в сердце его заскребло. Настасья… Как она теперь, лапонька? Павел помучился, помучился, махнул рукой и с первым же поездом уехал. Выходит: вор, обокрал подчистую родного сына и жену. И самому барахлишко их ни к чему, чемодан ночью в каком-то глухом месте из тамбура выкинул, а все равно — вор…

Просидели тетка Дуся с Володей в пустой комнате до ночи. Ночь прождали. Дремали на голом полу. Нет отца…

Знакомая продавщица из промтоварного магазина сжалилась над Дусей, снабдила ящиками, с тех пор она на них спит. Хорошо еще — корыто осталось. Старое, с трещинкой от края, никто не позарился. До сих пор в нем и стирает.

Сон не шел к Володе. Он встал, открыл дверь. Луна сильно склонилась на запад, лила свет сквозь высокий тополь в соседнем дворе. Он сел на ступеньки, прислонился плечом к прохладным доскам.

Первым делом он купит матери кровать с мягкой сеткой. Только бы сома удалось поймать!

Над двором мелькнула летучая мышь.

Володя вздохнул, вспомнив, как они с матерью первое время с одежкой обходились. Особенно матери доставалось, женщина ведь… Пока сохло ее платье после стирки, отсиживалась она дома: смены-то нет. Володя во дворе караулил, чтобы не сперли с веревки постиранного. Лето стояло жаркое, позор их быстро оканчивался, платье высыхало, он, скомкав, бросал его с порога за печку, где мать пряталась.

Городишко у них небольшой, вокруг деревни, базары три раза в неделю. Деревенским налоги платить надо, везут в город все, что могут. Базар и помог купить для матери смену…

Над торговой площадью пожарная каланча, на ней вкруговую ходит пожарник, на рельсе колокол висит. А внизу — на возах, на земле, устланной соломой, на прилавках — кочаны ранней капусты, глянцевая редиска, фиолетовые хвосты молодой редьки, мягкие, похожие на табачные, листья салата, молодая морковка, будто слепленная из воска, пучки луковых перьев, укропные кружева, петрушка, огурчики, самые первые на весь базар милюковские помидоры. А дальше молоко: и свежее, и топленое в глиняных горшках, запечатанных коричневой пенкой. А кислое молоко у мордвов? Объеденье! И сметана, и мед в сотах, и семечки: хочешь — подсолнуховые, хочешь — тыквенные. Можно подумать: ну и живут люди! А они последнее от себя сюда принесли.

Гул стоит от голосов, белый жгучий шар солнца, дышать нечем: пыль, запах овощей, лошадиного пота…

— Кому воды холодной?!

Это он, Володя Живодуев, чешет по базару, прохладно звякая по запотевшему боку бидона алюминиевой кружкой. Кружка воды — рыжик, рубль то есть. Сколько пришлось потолкаться по базару… Много бегано от толпы к колонке и обратно. И ведь покупали. А куда деваться, если пить охота и отлучиться нельзя?

Однажды принес домой сверток, отдал матери. Та недоверчиво повертела в руках:

— Чего это?

Развернула — да как отбросит. И взвыла:

— Гос-по-ди… Украл. А ну неси, где взял.

— Да что ты, мам? Заработал.

— Врешь, Володя… Чем ты заработать-то можешь?

— Воду продавал.

— Каку воду, каку воду?

— Каку… мокрую, на базаре.

Не верила, смотрела испытующе. Потом поверила, обняла, ладонями голову к себе притянула, плачет. И чего плачет?

Володя вздохнул.

А еще нужно платок купить. Да новые валенки ей не помешали бы. Опресноковской валки. Только он за так валять не будет, не посмотрит, что они с Рыжиком кореша. Да и шерсть взять неоткуда… Попался бы сом!

Володя еще раз вздохнул, потянулся, пошел спать в сени. В темноте попискивали комарики. Он прикрыл глаза согнутой в локте рукой, провалился в забытье без сновидений.

Проснулся Володя от собственного мычания. Открыл глаза, сразу вспомнил всю прошлую кошмарную ночь… Придет милиционер, возьмет его за шиворот и потребует ответа, а там слово за слово — выпытает про сома.

События явно требовали паузы.

Вода в умывальнике, подвешенном к стене сарая во дворе, за ночь остудилась, приятно холодила опять не отдохнувшие в коротком сне глаза, капли, разбиваясь о камень, оседали пылью на голых ногах. Володя утер лицо подолом рубахи.

«Как раз время ловить густерку для утреннего судака, — мелькнуло в голове, — лучше животки не бывает: знай шлепай погромче поплавком о воду, рыбки живо соберутся, только успевай подсекать…» Володя ясно увидел, как мечутся отловленные про запас густерки в закопченном котелке с речной водой, не прикроешь их лопушком — повыпрыгивают.

Бежать, скрыться от всего произошедшего хотя бы на день!..

Володя снял в сенях со стены длинное удилище, повесил на грудь пузырек на тесемке — для хранения кузнечиков. Удилище осторожно вынес на улицу, прислонил к дому. Пробрался на кухню, взял из-под полотенца кусок хлеба, нащупал луковицу в берестяном туесе. В кастрюле оказалась сваренная с вечера картошка в мундире. Огляделся. Все, кажется. Да, соль еще…