На гарях

— Третий, четвертый, — пересчитывали их.

— Третий, четвертый, — повторяли внизу, принимая этап не по «делам», как принимают везде, а по счету.

Лобастые подростки огрызались, щелкая прокуренными донельзя зубами.

А у бревенчатого домика-вахты, по эту сторону забора с трехрядным карнизом из колючей проволоки, стоял высокий, плотный офицер с погонами майора. Едва он появился на крыльце, как Котенок уже вычислил — хозяин и повернулся к нему боком. Хозяин же широко расставил ноги и, простодушно оскалясь, предупреждал конвой:

— Осторожнее сбрасывайте, не рэцэдэ.

— Везли осторожно, — отозвался сержантик. — Везли, так, как не возят куриные яйца. Битых нет.

Но майор даже не взглянул на него.

— Что, пацаны? Как добрались, пацаны? — спрашивал он прибывших, что сбились поодаль в табунок. — Никто там не спрятался под лавку? А, пацаны?

Майор улыбался. В руке у него был зажат тонкий прутик, которым он в такт словам ударял по голенищу сапога.

— Сейчас разведем по отрядам… — высунулся было щупленький офицерик, но майор тотчас поправил его:

— Не по отрядам, а в карантинку! Там мы вас отмоем, приоденем, подстрижем, как женихов… Идет, пацаны?

— Подмажем, если что не так… Какой базар!

Майор резко повернулся на голос и, не раздумывая, вытянул говорящего прутиком.

— Не шалить у меня! — пригрозил он.

Но лицо этого майора оставалось по-прежнему простодушным и улыбчивым. Он поправил фуражку, съехавшую на затылок, пристукнул каблуками:

— Если все поняли, то через пропускной — строго по одному — арш!

Неровно потянулись к крыльцу, покачиваясь, будто им под ноги бросили узкий и шаткий трапик.

— С одним-то костылем удобно? — спросил майор, взглянув на Котенка, идущего первым.

— Привычен ко всему, — отозвался тот. — Могу и на руках войти в зону.

— После на руках… В день освобождения… Эх ты, остряк.

Снег на Панином бугре давно сошел. Дорогу, по которой ехали сюда, накатали, но повсюду была грязь. Прямо пенилась, как размороженная капуста. Зато воздух кружил голову. Он, этот воздух, пропитался насквозь не прошлогодней травой, не гнилью, а, казалось, грибным духом. Глаза кое-как привыкали к свету, слезились, как у больных собак.

Их вели вдоль забора по дощатому тротуару, обнесенному с обеих сторон колючей проволокой, за которую легко было зацепиться штанами или рукавом телогрейки, — таким узким был этот проход. Шли друг за другом, настороженно поглядывая на территорию колонии, где копошились подростки, что-то подбирая с земли, как грачи на пашне.

Зона — квадрат сто на сто пятьдесят… Первое, что бросалось и глаза, — двухэтажный дом из бруса с такими же, как на воле, окнами и карнизами, с шиферной крышей. Дальше вырисовывались кирпичные постройки, но они были как бы прикрыты туманом, исходящим от парной земли. Набегали рядки акаций, повсюду нарождалась трава, и подростки ходили по ней осторожно, бережно, как по дорогому ковру. Звенела гитара. Под окнами, развалившись на скамье, сидел гитарист в красивом костюме спортивного образца и перебирал струны, не заботясь о стройности мотива. Слов песни невозможно было разобрать.

Этапники тянулись к карантинке, впереди — молодцевато вышагивал пожилой старшина.

— Не отставайте, пацаны, — просил он. — Или ослабли в тюряге, ноги не тянут?

— Тянут, старшинка, тянут, — отвечал Котенок. — Если прикажешь, то до Колымы дойдем. Отцы и деды наши доходили, а мы что, рыжие? Не форшманемся, старшинка.

Остальные шли молчком. Зюзик косился на запретку, оглядывал низ забора, точно выискивал щель для лаза — скоро опять в бега, не врюхаться бы как сивому.

На угловой вышке стоял контролер — заспиртованный в стеклянном набалдашнике, как змея. Он с кем-то разговаривал по телефону, а всем слышалось — шипит, вот-вот высунет жалоподобный язык.

Старшина позвонил в двери карантинки — открыли, и подростки дружно втянулись в полутемный коридор.

— Что там, — кричали из карцеров, — этап?

Этап пришел на зону.

25

Клава приехала в Обольск и сразу же отправилась по магазинам. Погода стояла добрая, но людей почему-то в городке было мало. Даже в центре, где обычно кипит толчея, переулки и улочки просматривались насквозь, до самых тупиков. Верткий и заполошенный горожанин Севера не нудил, как комар: в магазинах не толкались покупатели, которым всегда чего-то не хватает и они без смущения выражают свое недовольство; изредка потрескивала, выбрасывая из себя чеки, касса-автомат.

Клава объяснила это по-своему… Еще в автобусе, когда тот, не останавливаясь, пролетал пустые остановки, она подумала, что люди — не дураки толпиться в душном городке в такую теплынь, укатили на речку или в лес. Где им отдыхать, как не на природе? К тому же новый химкомплекс слопал не только всю растительность в городке, но и самый воздух поглотил, которого прежде здесь, на высоком берегу Иртыша, было вдосталь. В три года вытаскали всю черемуху, всю рябину — одни тополя, обрезанные наполовину, сорят повсюду да собирают пыль, превратившуюся на их стволах в черную, как печная копоть, корку.

Она долго бродила по магазинам, осматривая броские витрины, никак не могла выбрать того, с чем можно было бы прийти к внучкам. Бывает так: все есть — и ничего нет. Как раз тот случай. Куклы — не то, конфеты — карамель, завернутая в такую обертку, что глаз коробит. «Товар — калина: огня половина», — подумала она, остановившись перед сверкающим бруствером бакалейного отдела. Здесь и набрала всего помаленьку. Без гостинцев не хотелось показываться им, внучкам, на глаза. Они б это запомнили, как запоминают в таком возрасте всякую обиду.

Поплутав по новому микрорайону, она наконец вышла к дому дочери. Поднялась на пятый этаж, позвонила в дверь… Волновалась очень.

Дочь, открыла дверь.

— Во! — вскрикнула она. — Проходи, мамка! Как это ты надумала приехать… Даешь!

Она искренно обрадовалась приезду матери, забегала, засуетилась и, не обнявшись даже с ней, убежала в кухню. Из кухни доносилась ее взволнованная и бестолковая речь:

— Я как раз всего наготовила, как будто предчувствовала, что ты приедешь, — говорила дочь. — А сама я на больничном сижу. Скукота такая… Ты там не стой у дверей-то, проходи!.. Скоро мой заявится.

Она гремела посудой, но Клава, сбросив с ног стоптанные туфлишки, придерживала ее:

— Не хлопочи попусту. Я хоть и с дороги, но сыта… — И разворчалась, безобидно попрекая дочь: — И какого лешего вы болеете? Соберут все болезни в кучу, только бы от работы отлынить. Так и жизнь пройдет — по больничному… Бог вас разберет, лежебоких!

— Чего ты там? — раскатилась больная. — Проходи давай сюда, хоть поговорим… Ворчунья!

— Не о чем нам говорить. Не люблю ленивых баб, — отказалась Клава и направилась в комнату внучек. Ох, как не терпелось ей увидеть этих пострелушек.

Две худенькие девочки, просвечивающие насквозь, как просвечивала в детстве их мать, сидели по разным углам, как будто их специально развели, чтобы они не мешали друг другу в своих занятиях. Одна рисовала за столом. Старшая, отбросив фартучек, что шила на руках, вдруг прыснула и, сорвавшись со стула, бросилась Клаве на шею:

— Баба! Баба приехала!

Клава обняла ее и прижала к груди.

— Боже мой! Да вы не едите, что ли? — поразилась она, нарочно разводя руками. — Ручонка-то… Да гли-ка — у меня ведь палец толще. Мизинчик!

Внучки расхохотались, а она, неожиданно скривившись, заплакала. Не от боли и не от обиды заплакала. Просто год их не видела, а они, поди ж ты, помнили ее.

— Баба, не плакай, — немного капризничая, просила младшая, лет трех, внучка. Она была светлей старшей и круглолица — в отцову породу, в мать отцову. — Не плакай, баба!

— Садись, баба, сюда, — тащила за рукав старшая. — Чего-то расплачутся вечно. Бабушка приходит и плачет, что зря, дескать, уехала из Вагая. Ну, народец! — повторяла она чьи-то слова. Может быть, даже копировала манеры и голос матери. Эта была смуглой, худоногой. — Проходи, баба.