Дневник (1887-1910)

Входим во двор фермы, содержащейся в образцовом порядке. На крыльце ни души. Входим в кухню. Кто это - служанка? Оказывается, жена. Где только они выкапывают таких жен? Уродливая, плоскогрудая, неуклюжая, нелюбезная, на щеке бородавка с пучком волос. Он сказал мне: один гонится за богатством, другой - за красотой. Он за красотой не гнался. Неловко стою, держа шляпу в руке. Пойдем осматривать ферму! Я требую от него объяснений, но не слушаю и снова задаю все те же вопросы. Оказывается, я вовсе не такой уж умный, как он считал.

За стол! Из вежливости или ради экономии убрали соломенную циновку, и я чувствую под ногами холодные плитки пола. Хорошенькая служаночка. Садишься не там, где тебе хочется. Мне указывают место за столом, но за стулом приходится идти самому. Белое и красное вино, цыпленок с шампиньонами, редиска, масло, потом голуби в таком светлом соусе, что они похожи на водяных курочек. Так как девочка бледненькая, я рекомендую давать ей хинную настойку и рыбий жир.

Я поздравляю его с успехами в сельском хозяйстве.

- Тебе нравится твое занятие?

- Не променял бы его ни на какое другое. Но и ты, как я вижу по твоей ленточке, далеко пошел.

Потом он решит, что я пожелал с ним увидеться лишь для того, чтобы похвастать орденом.

Он плюет в носовой платок, что приличнее, чем плевать прямо на землю.

Так как я стараюсь выказать оживление, он говорит:

- Я думал, что ты построже. Я-то считал:: "Писатель - это мыслитель. Всегда-то о чем-нибудь размышляет".

Если бы я даже очень постарался, то и в этом случае не мог внушить ему более неверное представление о моей особе. Я так от него далек, что все это меня даже не трогает. Не сумев заинтересовать его моей работой, я изо всех сил пытаюсь интересоваться его делами.

- Видать, ты человек счастливый.

- Да, - отвечает он, - когда работаю.

Четыре года он прожил один на этой самой ферме с птичницей и служанкой. Никогда он не будет отдыхать: "Без дела я умру со скуки". Просто ферма у него будет поменьше.

- Так и ты, - поясняет он. - Сейчас пишешь большие книги, а в старости будешь писать маленькие.

В столовой на столе статуэтка. Я взвешиваю ее на ладони с видом знатока: чем я, в сущности, рискую?

Скот у него болен ящуром. Он подымает с земли коров ударом ноги по заду или же колет их ножом в спину.

Ни одной книги. А если и есть одна, то он, видимо, здорово ее запрятал; зато он первый в их департаменте выписал из Америки сноповязалку.

За обедом его дочка не произнесла ни слова.

- Она у нас не всегда такая, - поясняет он. - Послушал бы ты ее без гостей.

В политике ничего не понимает.

- Мы ведь только и знаем, - говорит он, - что считать гроши.

Не ведет никакой отчетности. Все держит в голове.

О любви и не думает.

Несмотря на черную работу, ногти и руки держит в чистоте. Курит некрасиво, как-то официально, и только готовые сигареты.

Мы с ним два совершенно разных человека, зато наши собаки похожи друг на друга как две капли воды.

* Ветер, который умеет перелистывать страницы, но не умеет читать.

28 сентября. Заголовок тома моих заметок: "Совсем голое. Голое".

29 сентября. ...Она приносит мне плату за выпас: двенадцать франков. Приносит также гербовую марку. И так как она запоздала со взносом, то поясняет:

- Десять франков у меня давным-давно лежат. А вот за монетой в сорок су пришлось побегать.

Ей семьдесят один год. Всю жизнь проходила за коровами по высокой траве, с мокрым подолом, и никогда ей не хватало времени сварить себе похлебку: вся ее еда ломоть хлеба и яблоко. Она устала, однако ее сильно поредевшие, а когда-то густые волосы не поседели.

8 октября. Старухам - тем не осталось ничего, кроме бесконечных сетований о покойниках. У стариков есть табак, подагра. Если они заводят меж собой беседу, то вовсе не обязательно о грустных вещах.

15 октября. Умирающего Тулуз-Лотрека пришел проведать его отец, старый чудак, и вдруг ни с того ни с сего стал ловить мух. "Старая перечница", сказал Лотрек и испустил дух.

28 октября. Одна только правда разнообразна. Наше воображение непрерывно повторяется. Ничто так не похоже на хорошо сделанную пьесу, как другие хорошо сделанные пьесы.

7 ноября. Клянусь, что я восхищался и восхищаюсь безоговорочно лишь одним человеком: Виктором Гюго. Его "Последний сноп" появится в феврале 1902 года: я прошу у судьбы лишь одного - дожить до этого времени.

10 ноября. Люблю, люблю, конечно, люблю. Уверен, что люблю, как женщину, свою жену, но во всем том, что говорили великие любовники: Дон-Жуан, Родриго, Рюи Блас, нет ни слова, которое я мог бы повторить своей жене и не расхохотаться.

17 ноября. "Бюбю с Монпарнаса" - прекрасная книга о тех, кто обездолен, но обездоленные в ней слишком много резонерствуют. Они самодовольны. Каждый пропойца разводит теории. Уличная женщина, конечно, очень несчастное создание, но будем помнить все же, что она уличная.

* До самой смерти мне следовало бы подбирать пять досье:

1. Религия. 2. Политика, то есть социальные вопросы. 3. Мораль, то есть внутренняя жизнь, счастье. 4. Искусство, то есть литература. 5. То, что я могу усвоить из науки.

* Самые страстные дискуссии следовало бы заканчивать словами: "И кроме того, ведь все мы скоро умрем".

* Не быть Виктором Гюго: это может привести в ярость!

* Александр Натансон говорит мне:

- Мы хотим, чтобы вы издавались у нас. У нас уже есть Капюс, Бернар, Доннэй. Нам нужны только такие, как вы. Да, это наше желание, наша слабость, наш каприз. При мысли, что вы станете нашим, сердце радуется.

- Хорошо, - говорю я. - Так вот что я вам предлагаю.

- Да, - говорит он, уже насторожившись. - Но наши возможности ограничены. Это не выйдет за пределы возможностей?

- Я вам дам книгу, а вы ее издадите пятитысячным тиражом.

- Посмотрим.

И он, видимо, решает, что разговаривает с Мендесом или Мезруа. Он не понимает, что я охотнее продам ему свою шкуру, - только что он с ней станет делать? - чем допущу, чтобы он потерпел убыток на моей книге.

Я объясняю Атису, чего хочу: занять денег у издателя - это лучше, чем у коммерсанта, - и вернуть долг книгами, а если книг не хватит, то домом, когда его продам, наследством, когда его получу.