Золотая пучина

— Тащи!

Устин не выдерживает и, сбросив шубу, вместе со всеми тащит вверх на веревках плотинщиков. Михей, вися над плотиной, видит, как под ногами метнулась льдина.

— Хворосту, братцы, хворосту, — торопит Кузьма Иванович.

— Подожди с хворостом, дай отдышаться, — устало бросает Михей и, выбравшись наверх, подходит к костру. От мокрой одежды валит пар.

Устин подходит к Михею.

— Это как понимать? Твое место в забое, а ты чужую плотину чинишь?

— Симеон приказал. Ежели, пропустить малость, то к утру тут ни мельницы, ни плотины не будет.

Кузьма Иванович поддакивает:

— Истинно так. И мельницу вода унесет, и плотину. Спасибо Симеону Устинычу. Спасибо Михею. Других-то таких лихих плотинщиков рази найдешь? Вон их сколь на берегу-то глазеют, а в прорайку — одного Михея.

Устин напряженно думает о чём-то и, круто повернувшись к Михею, спрашивает:

— За сколь рублей подрядились Кузьме плотину чинить?

— За полсотни. На круг. Всей артелью.

— Мало. За такую работу и сотни не жалко, — распахнул шубу, достал туго набитый бумажник, отсчитал шесть десятирублевок. — Получай шестьдесят и считай работе конец. Ты утресь в забой, а остальные дом достраивать.

— Неладно, хозяин, задумал, — отдернул руку Михей.

— Не твоё дело попов судить. Получай деньги и пошел. Слыхал?

— Слыхать-то слышу, но опять говорю — неладно задумал. Я твою руку держать не буду. Где народу зерно молоть?

— А ну-ка понюхай, — Устин поднёс к лицу Михея сжатый кулак. — Небойсь, бить не стану, а упредить упрежу: склизко на плотине, недолго из рук веревку выпустить, на которой плотинщик висит. На моем пути не становись. Понял?

— Не грози. Не пужливый.

— Бережливого бог бережет.

Михею не больно охота стоять по пояс в холодной воде и смотреть, как наплывают на него круглые хрустящие льдины. Зазеваешься, не отскочишь вовремя — смерть. Да и деньги нужны. А Устин ещё подливает:

— Дружки, видать, стали с Кузькой, ишь, как пластаешься для него. Любо смотреть, — и отвернулся. — Эй, мужики! Кончай работу. Кончай, говорю. Я плачу заместо Кузьмы и ведро водки вам ставлю. Пошли. Ослушникам утресь расчет. А кто на плотину сунется — во! — показал кулак стоящим на берегу.

Мужики, нерешительно потоптавшись, пошли за Устином. Тарас с Михеем остались одни у костра.

Устин, в расстегнутой шубе, большими шагами, шёл к дому. За ним семенил испуганный Кузьма Иванович.

— Устин Силантьич, как же оно получается. Может, ты пошутил? Не по-божецки это…

— Не гнуси. Как зачнёт самую мельницу подмывать, прибеги мне сказать. Непременно приду посмотреть.

— Креста на тебе нет, Устин. Разорюсь я, разорюсь. Дружбу нашу попомни.

— А ты её помнил, когда лошадей мне в аренду давал? Шкуру с меня с живо

< фрагмент текста утерян из-за повреждения печатного листа>

А жернова не унесёт. Жернова поди потонут.

Летом достанешь, вот и вернешь часть убытка, — глумился Устин. — Эй, кто там! Дайте Кузьме кваску испить. Он, видать, умаялся нонче, взопрел. Смотри ты, сидит, дух не может перевести, и глаза как плошки, — и когда Кузьма Иванович напился квасу, сказал ему вкрадчиво — Хошь, Кузьма, я тебя выручу?

— Устинушка, родненький, сделай такую милость. Бога буду молить за тебя.

— Моли. Это правильно, — Устин достал из кармана бумажник бросил на стол две сотенных, — получай и мельница моя.

— Сдурел. Мельница две тыщи стоит, самое малое!

— Стоила. А утресь за неё никто тебе и копейки не даст. Бери двести. Эко скукорился, будто тебя бревном придавило. Ну, думай. Не то мне в баньку надо идти. А после баньки мирские дела на ум не пойдут. И поздно будет рядить. После баньки-то, мельницу твою — фью… Унесет.

— Смилуйся…

— Матрёна, готова там банька? Готова. Ну и добро. Я пойду.

— Устин Силантич, хоть тыщу… По дружбе…

— Двести, Кузьма. Больше не дам.

— Пятьсот

< фрагмент текста утерян из-за повреждения печатного листа>

Ну вот, получай и молись. Эй Сёмша, прикажи Михею и всем остальным, штоб на нашу мельницу немедля шли робить. К утру плотина должна быть как новая. Да проводи Кузьму, а то он вроде занеможил малость, света не видит. Скажи, штоб Февронья малинкой его попоила.

…Проводив Кузьму Ивановича, Устин не пошел в баньку. Позвал из комнаты Ксюшу с Матрёной. Усадил их на лавку против себя.

— С чаем, Матрёна, малость погоди. Сначала я с Ксюхой потолкую. Знаешь, где я на неё натакался? У Горелой. Почитай, отсюда без малого двести вёрст. Да как натакался-то. На постоялом дворе знакомого мужика повстречал. Слово за слово, он и говорит: «Я, Устин Силантич, сёдни твою девку видал». «Врёшь, говорю. Ксюха отсюда за двести вёрст, на прииске управляется». А он — своё: «Едем, грит, мы обозом, а навстречу нам девка. Приметная такая. Рослая». Лыжи описал. Красный кушак, шомполка за плечами. Все сходится.

Я разбудил ямщика, подвязали мы колокольцы, штоб не бренчали, да и дуй не стой в погоню. В одном селе нет. А видали: проходила. В другом селе нет. Я как волк по дорогам рыскаю, людей бужу. В третьем селе говорят: была, мол. Ночевала. С час как ушла. Мы за ней. Увидала наших лошадей Ксюха, на лыжи да в горы. Я за ней. Ладно лыжи с собой прихватил. Версты четыре порол, пока не догнал.

Чего морду воротишь? Стыдно небось. Спрашиваю, куда, подлянка, бежала? Молчит. Я ей жару. Молчит. Скажи ты, всю дорогу молчит. Есть сядем — молчит, морду воротит. Может, ты, Матрёна, вызнать сумела, куда она бегала?

— Куда там, Устинушка, как воды в рот набрала.

— А ну давай вожжи. Одно из двух — или вожжи об неё измочалю, или… В последний раз спрашиваю, будешь ты говорить аль нет?

— Буду.

— Та-ак. Куда это ты не спросясь собиралась?

— В город.

— В какой такой город? Зачем? Городов на земле много. Ежели в Томск аль Щегловск — то от Горелой надо в одну сторону. Ежели в Кузнецк аль Барнаул — в другую. Мы по извозным делам чуть не во всех городах побывали. А ты в какой собиралась?

Ксюша задумалась: «Неужто и впрямь на свете не один город, а много? На селе говорили — в город уехал, в город повёз. В какой же город? Где Ванюшка?..» Но в упор взглянула на Устина и ответила твердо:

— Все города обойду, а чего надо сыщу.

— Слыхала, Матрёна, за хлеб-то наш, за соль чего дочка отмачивает. Все города не спросясь обойдет. Це, це, це… — и прищурился. — Ты, часом, не Ваньшу пошла разыскивать?

Пугаясь собственных слов, Ксюша сказала тихо, по-прежнему глядя прямо в глаза Устину:

— Ванюшку.

Наотмашь, что было сил, хватил Устин по столу кулаком. Вздрогнула Ксюша, сжалась, но глаза не опустила, не отвела. Непривычная жесткость, решимость в плотна сжатых её губах, в голосе. Они и бесят Устина. Но он понимает: сегодня плетью обуха не перешибешь. Сквозь ярость мелькнуло давнее восхищение— «не девка-кремень». Заговорил спокойно, как только мог.

— Про Ванюшку, Ксюха, забудь. Я тебе ещё должен за свадьбу убегом. Рассчитаюсь, не бойся, за Устином не пропадет. А про Ванюшку забудь. Врать не буду. Невесту ему окончательно ещё не облюбовал. Несколько девок с приданым есть на примете, но я торопиться не буду. Пущай Ванюшка в городе малость грамоту одолеет — цена ему больше станет, а там… Да чего я буду с тобой в прятки играть. У Сысоя племянница подрастает. Невеста к весне. Поняла?

— Не отдам Ванюшку!

— Што-о-о?..

— Я тоже не бесприданница. Я прииск нашла. Мой прииск! Мой!

— Што-о-о? Ты-то чья, с-сука! Это моя кобыла дров привезет да и скажет: не бери дрова, Устин. Мои, мол, дрова, кобыльи. — Выскочил из-за стола, затопал ногами: — Вон! Вон из избы! И дорогу сюда позабудь. Вон, говорю!

…Всю ночь Устин с Симеоном провели на мельничной плотине. Глаз не смыкали. К утру заделали брешь. Вода усмирилась, наполняла пруд, ломая ледок. Дней через десять-двенадцать мельница заработает в полную силу.

Устин доволен. Приказал поставить плотинщикам две четверти водки да на закуску полтину выдал. Отсыпаться не стал, а сразу приказал Симеону: