Человек, который сел «Боинг-747»

И вот он сидит неподвижно, как изваяние, наблюдая за тем, как другой человек пытается войти в историю путем полного ничегонеделания. Что Джей-Джей регистрирует на сей раз? Неподвижность, инерцию. Абсолютное ничто получает свидетельство о регистрации в Книге рекордов. Вот в какой тупик завели его бесконечные разъезды, поиски и охота за чем-то новым и необычном. Настало время признаться себе в главном: настоящий рекордсмен по пребыванию в полной неподвижности — вовсе не тот индус и не этот грек, а совсем другой человек, тот самый, который внешне, казалось бы, и дня не сидел на месте.

Джей-Джей вздрогнул и словно вышел из транса. На него обрушилась лавина звуков: гитары и лютни выводили какую-то веселую мелодию, слышались аплодисменты, топот множества ног и радостные голоса… Время от времени раздавался звон бьющейся посуды. Митрос по-прежнему глядел в одну точку. Джей-Джей покачал головой и понял, что выбора у него нет.

Он встал со своего места за маленьким столиком, громко захлопнул книгу правил, энергично швырнул на пол прикрепленный к специальной дощечке бланк протокола, за которым последовал и разлетевшийся вдребезги хронометр. Джей-Джей, словно из старой кожи, вылез из потертого синего блейзера и радостно помахал им над головой. Пробравшись через толпу танцующих, он подошел к Митросу, посмотрел ему в черные глаза и сказал:

— Ты уж меня извини. Сегодня ничего не получится.

С этими словами он молча, даже не попрощавшись с гостеприимными хозяевами, не вышел, а буквально вылетел на улицу.

ГЛАВА 20

Вилла сидела на задней скамье в здании Единой методистской церкви и молилась.

Никогда в жизни она еще ни о чем не просила Бога с такой страстью и даже яростью, как сейчас. Бог был просто обязан помочь Уолли выздороветь. Слишком уж этот парень хороший, чтобы умереть сейчас. Слишком добрый, слишком честный, слишком благородный. Вилла проклинала себя за то, что не принимала всерьез его чувства. Этот человек, достойный того, чтобы стать героем легенд и сказаний, обратил к ней свою великую любовь, а она не уделяла ему ни малейшего внимания. «Сколько же он из-за меня натерпелся», — терзаемая муками совести, думала Вилла. Она умоляла Бога помочь Уолли и просила прощения за свою черствость и глупость.

Никогда еще Супериор не был настолько един в своем душевном порыве. Всех волновало только одно — состояние Уолли. Даже во время наводнения тысяча девятьсот тридцать пятого года, когда затопило чуть ли не весь город, подобного не наблюдалось. По крайней мере, старики уверяли, что такого чувства сплоченности они не испытывали. Вот уже три дня город был погружен в тишину, которую нарушали лишь передаваемые шепотом слухи и новости. Люди ходили на работу, а все остальное время проводили дома. В пятницу вечером в барах было пусто и тихо. Никаких танцев, никакого лото в «Дубине», никакого бинго в центре для престарелых.

Лишь на третью ночь измученная Вилла от усталости ненадолго провалилась в сон. Впрочем, вскоре она вскочила с кровати, испытывая к себе презрение и отвращение за эту слабость. Ей казалось, что она все делает не так — медленно одевается, бестолково приводит себя в порядок, бесконечно долго собирается. Старенький «форд», словно почувствовав, что хозяйке сейчас не до его капризов, завелся с полоборота и насколько мог ровно затарахтел мотором. Вилла включила приемник и услышала голос Райти Плаудена: станция «Кантри-104» пригласила его в студию в качестве специального гостя. Последние новости из больницы были безрадостными: состояние Уолли по-прежнему оставалось критическим и, более того, судя по всему, ухудшалось. В три часа ночи к нему в палату впустили Нейта Скуфа и Отто Хорнбассела. Фактически друзья пришли попрощаться с ним. Наготове был и священник. «Из такой глубокой комы никто еще не возвращался, — звучал из динамиков мрачный голос Райти. — Давайте же посвятим наши мысли Уолли, давайте помолимся за него — не важно, в церкви, дома, на работе или где-то еще».

Вилла выключила радио и сбавила скорость. Движение вокруг больницы было напряженным. Машины со всего штата стояли сплошной колонной вдоль обочины, а о том, чтобы пробраться на парковку, нечего было и думать. Букеты цветов и открытки с пожеланиями Уолли выздоровления сплошным ковром устилали лестницу, ведущую к главному входу.

Вокруг красного кирпичного здания церкви, находившегося на углу Пятой и Канзасской улиц, тоже было не протолкнуться. В толпе прихожан, стоявших у двери храма, Вилла заметила и своих родителей. Они помахали ей рукой, и она пробралась к ним поближе. Вскоре Вайетты все вместе вошли в здание, свет в которое проникал через разноцветные стекла узких окон, расположенных в нишах, и большой витражной розетки над алтарем. Здесь было прохладно, уютно и, несмотря на многолюдность, спокойно.

После пения псалмов и короткой проповеди все прихожане стали молиться. Несмотря на то что в помещении царила полная тишина, Вилле казалось, что она слышит мольбы, которые возносят к небесам ее сограждане. Рядом безмолвно шевелила губами ее мать. Чей-то негромкий кашель разнесся под сводами церкви, как раскат грома. Плач младенца неожиданно сильно резанул слух.

И вдруг благоговейная тишина, царившая в храме, была нарушена резким, безошибочно узнаваемым звуком. Сначала едва уловимый, он звучал все сильнее, и через несколько секунд этот знакомый, когда-то казавшийся невыносимым скрежет привычно наполнил собой воздух Супериора. Прихожане перестали молиться и удивленно переглядывались. Вилла от волнения схватила мать за руку и крепко сжала ее ладонь. Никто не мог поверить в происходящее.

Этот звук нельзя было спутать ни с каким другим: за долгое время жители города научились безошибочно узнавать скрежет и грохот, исходившие от дробильной машины Уолли Чабба. Вот и на этот раз самодельный аппарат, перемалывавший части огромного «боинга», зазвучал в полную силу. Но как? Как это было возможно? Уолли сейчас на ферме нет, он лежит в больнице, в глубокой коме. И все же… громогласный звук разносился над городом, как радостный марш.

Годами жители Супериора делали вид, будто не замечают его. Сегодня же прихожане церкви повскакивали со своих мест и бросились к выходу. Первой выскочила на улицу Вилла. Она увидела, как из домов выбегают люди, переглядываются с соседями и, не сговариваясь, бегут туда, откуда доносятся лязг и скрежет. Обгоняя остальных, Вилла тоже кинулась в сторону фермы Уолли Чабба.

Всей толпой они пробежали по дороге, ведущей к шоссе, уходящему из города на север, миновали водяную мельницу и срезали угол прямо через поле Баргенов. Плечом к плечу, взявшись за руки, жители Супериора приближались к тому самому лугу, где когда-то совершил вынужденную посадку старый «Боинг-747».

Там их взору предстало нечто невообразимое: у входа в амбар Уолли, рядом с огромной машиной, стоял человек со сплошным синяком вместо лица. В одной руке он держал здоровенные ножницы по металлу, а в другой — кусок самолетной обшивки. Вид у него был решительный и целеустремленный. Было ясно, что этот человек доведет начатое дело до конца во что бы то ни стало. Ошибки быть не могло: чужак, нежданно-негаданно приехавший в город и так же стремительно уехавший из него, вернулся, чтобы перемолоть остатки самолета в измельчительной машине Уолли Чабба.

Еще недавно ему и в голову прийти не могло, что он станет есть измельченный листовой алюминий. Кто угодно, но только не он. Вдруг, к его собственному изумлению, он увидел мир иначе, и все самое невероятное показалось ему более чем реальным и возможным.

Джей-Джей съездил в Грецию — и вернулся обратно другим человеком. Там, на далеком острове в Эгейском море, он вдруг понял, куда и зачем ему нужно стремиться. Ему вдруг стало ясно, чего именно он хочет от этой жизни. Оставалось только надеяться на то, что его простят и разрешат остаться там, в этом заповедном месте, где живут такие чистые, добрые и благородные люди.