Усадьба

А что если и сейчас у него не хватит сил терпеть! И он совершит какую-нибудь глупость! Миссис Пендайс вынула платок.

- Как здесь жарко, дорогой! У тебя лоб весь мокрый!

Она поймала на себе его недоверчивый взгляд и напрягла всю свою женскую хитрость, чтобы в ее глазах он прочел не беспокойство, а простую заботу.

- Это из-за стеклянной крыши, - сказал он, - солнце бьет сюда отвесно.

Миссис Пендайс взглянула вверх.

- Странно, что ты живешь здесь, дорогой, но тут очень мило, так необычно! Позволь, я займусь этими бедными цветами.

Она подошла к серебряной вазе и наклонилась над цветами.

- Дорогой, они совсем завяли! Надо их выбросить, увядшие цветы так гадко пахнут.

Она протянула сыну вазу, зажав нос платком.

Джордж взял вазу, а миссис Пендайс, точно кошка за мышью, следила за тем, как Джордж шел в сад.

Как только дверь захлопнулась, быстрее, бесшумнее кошки она проскользнула за портьеру. "Я знаю, у него есть револьвер", - думала она.

Через мгновение она была опять в комнате, ее руки и глаза искали повсюду, но ничего не находили; и от сердца у нее отлегло: она очень боялась этих опасных вещей.

"Страшны только первые часы", - думала она.

Когда Джордж вернулся, она стояла там же, где он оставил ее. Молча они сели на диван, и пока тянулось это бесконечное молчание, она пережила все, что было сейчас у него на сердце: беспросветное отчаяние, щемящую боль, горечь отвергнутой любви, тоску об утраченном счастье, обиду и отвращение ко всему. Ее собственное сердце в то же время переполнялось и своими чувствами; освобождением от страха, стыдом, состраданием, ревностью и горячей любовью. Молчание нарушалось дважды: первый раз Джордж спросил, завтракала ли она, и миссис Пендайс, не евшая весь день, ответила:

- Конечно, милый.

Второй раз он сказал:

- Ты не должна была бы приходить сегодня, мама. Я немного не в духе.

Она смотрела на его лицо, самое дорогое для нее лицо в мире, и ей так хотелось прижать к груди его поникшую голову, но она не могла этого сделать, и по ее щекам заструились слезы. Тишина этой комнаты, снятой из-за ее уединенности, была тишиной могилы, и так же, как из могилы, из нее нельзя было увидеть мир: стекла крыши были матовые. Эта мертвая тишина сдавила ее сердце; ее глаза смотрели вверх, как будто бы молили, чтобы крыша разверзлась и впустила шум жизни. Но она увидела лишь четыре темных перемещающихся точки лап и неясное пятно туловища: это с крыши на крышу брела кошка. И внезапно, не имея сил больше выносить безмолвие, она воскликнула:

- О Джордж! Не отталкивай меня! Скажи что-нибудь!

- Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе, мама? - спросил Джордж.

- Ничего... только...

И, встав на колени, она притянула к себе его голову, молча все ближе подвигалась к сыну, пока не почувствовала, что ему удобно. Вот и держала она у своего сердца его голову и ни за что не хотела расстаться с ней. Ее коленям было больно на голом полу, ее спина я руки онемели; но ни за какие блага в мире она не согласилась бы шевельнуться: она верила, что приносит сыну утешение; и слезы ее закапали на его шею. Когда же наконец он высвободился из ее объятий, она соскользнула на пол и не могла подняться, а ее пальцы сказали ей, что грудь платья мокрая. Джордж проговорил охрипшим голосом:

- Это все пустяки, мама, не надо тревожиться!

Ни за что на свете не взглянула бы она в эту минуту на сына, и все-таки она была абсолютно убеждена, что сын ее спасен.

По наклонной крыше тихонько возвращалась кошка - четыре перемещающиеся темные точки лап и неясное пятно туловища.

Миссис Пендайс встала.

- Я пойду, дорогой. Можно взглянуть в твое зеркало?

Стоя у зеркала, поправляя волосы и вытирая платком глаза, щеки и губы, она думала: "Вот так же здесь стояла эта женщина! Она приводила в порядок свои волосы, глядясь в это зеркало, и стирала со щек следы его поцелуев! Пусть господь пошлет ей такие ж муки, какие она причинила моему сыну!"

Но, пожелав ей это, она содрогнулась.

У двери миссис Пендайс обернулась, улыбнувшись, как будто хотела оказать: "Я не могу плакать, не могу открыть, что у меня сейчас на сердце, поэтому, ты видишь, я улыбаюсь. Пожалуйста, и ты улыбнись, чтобы утешить меня немного!"

Джордж вложил ей в руку небольшой сверток и тоже улыбнулся.

Миссис Пендайс поспешно вышла; ослепленная ярким солнцем, она вспомнила про сверток, только когда вышла за калитку. В нем были аметистовое ожерелье, изумрудный кулон и бриллиантовое кольцо. В этом узком, старом переулке, куда выходил садик с тополями, заброшенным фонтаном! и зеленой калиткой, драгоценные камни сверкали и переливались так, точно вобрали в себя весь его свет и жизнь. Миссис Пендайс, любившая яркие цвета и блеск, почувствовала, что они были красивы.

Эта женщина взяла их, натешилась их блеском и красками, а затем швырнула обратно! Миссис Пендайс опять завернула драгоценности, обвязала пакет тесьмой и пошла к реке. Она шла не торопясь, глядя прямо перед собой. Подошла к парапету, остановилась, наклонившись над ним и протянув над водой руки. Ее пальцы разжались - белый сверток упал, секунду подержался на воде и исчез.

Миссис Пендайс испуганно оглянулась. Молодой человек с бородкой, чье лицо показалось ей знакомым, приподнял шляпу.

- Значит, ваш сын был дома, - сказал он, - я очень рад. Большое спасибо, что вы согласились тогда постоять минутку у двери. Я никак не мог схватить отношение между фигурой и дверью. До свидания!

Миссис Пендайс ответила "До свидания" и проводила художника испуганным взглядом, точно он застал ее на месте преступления. Перед ее глазами заиграли драгоценные камни. Бедняжки! Они лежат погребенные во мраке, в темном иле, навеки лишенные блеска и красок. И, как будто совершив грех перед своей кроткой и нежной душой, она поспешила прочь от этого места.

ГЛАВА VI

ГРЕГОРИ СМОТРИТ НА НЕБО

Грегори Виджил называл мистера Парамора пессимистом, потому что, как и другие, не понимал значения этого слова, С присущей ему путаницей понятий он считал, что видеть вещи в их собственном свете - значит видеть их ие такими, какие они есть, а гораздо хуже. У Грегори имелся собственный способ видеть вещи, который был ему так дорог, что он предпочитал совсем закрывать глаза, лишь бы не воспользоваться способом других людей. И хотя он видел совсем не так, как видел мистер Парамор, все-таки нельзя безоговорочно утверждать, что он совсем не видел вещи такими, какие они есть. Просто грязи на лице, которое он хотел бы видеть чистым, он не замечал: влага его голубых глаз растворяла ее, а самое лицо запечатлевалось на их сетчатке чистым. Этот процесс совершается бессознательно и зовется "идеализацией". Вот почему чем дольше он думал, тем с большим отчаянием утверждался в мысли, что его подопечная имеет право любить человека, которого выбрала, и имеет право соединять с ним свою жизнь. И он старательно загонял лезвие этой мысли все глубже и глубже в свою душу.