Любовь по-французски

– Но все-таки он жив! – шептала она со слезами на глазах. – Они еще не отравили его.

Этот вечер был пыткой. Высоко над алтарем горела одинокая лампада, в которую тюремщик скупо наливал масла, и свет ее чуть брезжил в темной часовне. Ванина окидывала взглядом гробницы средневековых вельмож, умерших в соседней тюрьме. Их каменные изваяния, казалось, злобно смотрели на нее.

Все уже давно затихло. Ванина ждала, погрузившись в мрачные мысли. Пробило полночь, и вскоре послышался какой-то шелест, словно летучая мышь пролетела. Ванина повернулась, хотела шагнуть и почти без чувств поникла на балюстраду, отделявшую алтарь. В то же мгновение два призрака неслышно выросли перед ней. Это были тюремщик и Миссирилли, весь опутанный цепями. Тюремщик открыл дверцу фонаря и поставил его на столбик решетки рядом с Ваниной, чтобы свет падал на узника, затем отошел к дверям. Едва тюремщик удалился, Ванина бросилась Миссирилли на грудь, сжала его в объятиях и ощутила холодные острые грани цепей. «Кто его заковал?» – думала она. Объятие было безрадостным. А вслед за этим ее пронзила жестокая боль: ей показалось вдруг, что Миссирилли знает о ее преступлении – так холодно он встретил ее.

– Дорогой друг, – сказал он наконец. – Я глубоко сожалею, что вы полюбили меня. Не вижу в себе достоинств, которыми я мог бы заслужить такую любовь. И поверьте, лучше нам обратиться к другим, более священным чувствам. Оставим заблуждения, когда-то ослеплявшие нас. Я не могу принадлежать вам. Постоянные неудачи преследовали все мои начинания – быть может, оттого, что я находился во власти смертного греха. Ведь если внять хотя бы только голосу здравого рассудка, так почему я не был арестован вместе со всеми моими товарищами в ту роковую ночь? Почему в минуту опасности я покинул свой пост? Почему мое отсутствие дало повод к ужаснейшим подозрениям? Не одну лишь свободу Италии возлюбил я – мною владела иная страсть.

Ванина не могла прийти в себя от изумления. Как переменился Миссирилли! Он не очень исхудал, но на вид ему можно было дать лет тридцать. Ванина подумала, что виною этому мучения, перенесенные им в тюрьме, и заплакала.

– Ах, – воскликнула она, – ведь тюремщики обещали мне не обращаться с тобою жестоко!

Она не знала, что близость смерти пробудила в душе юного карбонария все те религиозные чувства, какие только могли сочетаться с его служением свободе Италии. Но мало-помалу Ванина поняла, что разительная перемена в ее возлюбленном вызвана нравственными причинами, а вовсе не физическими страданиями. И горе ее, казалось, уже достигшее последнего предела, возросло еще больше.

Миссирилли молчал. Ванина задыхалась от рыданий. Он и сам был немного взволнован и сказал:

– Если я и любил кого-нибудь в целом мире, то только вас, Ванина. Но благодаря богу у меня теперь лишь одна цель в жизни, и я умру в тюрьме или погибну в борьбе за свободу Италии.

Опять настало молчание. Ванина пыталась сказать хоть слово и не могла. Миссирилли добавил:

– Требования долга суровы, мой друг, но, если бы их легко было выполнить, в чем же заключался бы героизм? Дайте мне слово, что вы больше не будете искать встречи со мной. – И, насколько позволяли цепи, он пошевелил рукой и попытался протянуть ее Ванине. – Позвольте человеку, который когда-то был для вас дорог, дать вам благоразумный совет: отец нашел для вас достойного жениха – выходите за него. Не делайте ему тягостных признаний, но не ищите больше и встречи со мною. Будем отныне чужими друг другу. Вы пожертвовали немалые деньги на дело освобождения родины. Если когда-нибудь она будет избавлена от тиранов, эти деньги вам возвратят полностью из национального имущества.

Ванина была потрясена: за все время разговора взгляд Пьетро заблестел только в то мгновение, когда он произнес слово «родина».

Наконец гордость пришла на помощь княжне. Она ничего не ответила Миссирилли, только протянула ему бриллианты и маленькие пилки, которые принесла с собою.

– Я обязан принять их, – сказал он. – Мой долг – попытаться бежать. Но, невзирая на новое ваше благодеяние, я больше никогда не увижу вас – клянусь в этом! Прощайте, Ванина! Дайте слово никогда не писать мне, никогда не искать свидания со мной. Отныне я всецело принадлежу родине. Я умер для вас. Прощайте!

– Нет! – исступленно воскликнула Ванина. – Подожди. Я хочу, чтобы ты узнал, что я сделала из любви к тебе.

И тут она рассказала о всех своих стараниях спасти его, с того дня как он ушел из замка Сан-Николо́ и отдал себя в руки легата. Закончив этот рассказ, она шепнула:

– Но все это еще такая малость! Я сделала больше из любви к тебе.

И она рассказала о своем предательстве.

– О чудовище! – в ярости крикнул Пьетро и бросился к ней, пытаясь убить ее своими цепями.

И он убил бы ее, если бы на крик не прибежал тюремщик. Он схватил Миссирилли.

– Возьми, чудовище! Я не хочу ничем быть тебе обязанным! – воскликнул Миссирилли.

Насколько позволяли цепи, он швырнул Ванине алмазы и пилки и быстро вышел.

Ванина была совершенно уничтожена. Она возвратилась в Рим; вскоре газеты сообщили о ее бракосочетании с князем Ливио Савелли.

Герцогиня дИ Паллиано

Палермо, 22 июля 1838 г.

Я отнюдь не натуралист, греческий язык я знаю весьма посредственно; основная моя цель, когда я предпринял путешествие по Сицилии, заключалась вовсе не в том, чтобы наблюдать извержение Этны или чтобы уяснить самому себе и сделать понятным для других все то, что древнегреческие авторы писали о Сицилии. Нет, прежде всего я искал наслаждения для глаз, а его так много в этой своеобразной стране. Говорят, она напоминает Африку; для меня несомненно одно: что Италию она напоминает только своими всепоглощающими страстями. Именно о жителях Сицилии хочется сказать, что слово невозможно перестает для них существовать с той минуты, как они воспламеняются любовью или ненавистью, а ненависть в этой прекрасной стране никогда не бывает следствием денежных интересов.

Я заметил, что в Англии и в особенности во Франции часто говорят об итальянской страсти, необузданной страсти, которую можно было наблюдать в Италии XVI–XVII веков. В наши дни эта прекрасная страсть угасла, совсем угасла в тех слоях общества, которые издавна были заражены подражанием французским нравам и обычаям, модным в Париже или в Лондоне.

Я знаю, мне могут возразить, что начиная со времен Карла V (1530) Неаполь, Флоренция и даже Рим слегка подражали испанским нравам. Но разве не были общественные навыки, исполненные такого благородства, – разве не были они основаны на бесконечном уважении к порывам собственной души, на уважении, какое должно быть свойственно каждому человеку, достойному имени человека? Нисколько не умаляя значения энергии, они, напротив, даже преувеличивали его, тогда как около 1760 года основное правило фатов, подражавших герцогу де Ришелье, состояло в том, чтобы казаться равнодушным ко всему на свете. И разве правило английских денди – а им подражают сейчас в Неаполе, предпочитая их фатам французским, – не состоит в том, чтобы казаться людьми, которым все надоело, которые на все смотрят сверху вниз?

Итак, вот уже целое столетие, как итальянская страсть не наблюдается более в хорошем обществе этой страны.

Чтобы получить некоторое представление о той итальянской страсти, которую с такой смелостью описывают романисты, я был вынужден обратиться к истории. Но опять-таки История с большой буквы, написанная талантливыми людьми и подчас слишком торжественная, почти не упоминает о таких мелочах. Она удостаивает отмечать безумства лишь в тех случаях, когда они совершаются королями или князьями. Я обратился было к истории отдельных городов, но меня испугало обилие материала. Какой-нибудь маленький городок гордо предлагает вам свою историю в трех или четырех печатных томах in quarto и в семи-восьми рукописных. Последние почти совершенно неразборчивы, изобилуют сокращениями, отличаются странной формой букв и в самых интересных местах пересыпаны выражениями, принятыми в данной местности, но непонятными уже на расстоянии двадцати лье. Ибо во всей этой прекрасной Италии, где любовь породила такое множество трагических происшествий, только три города – Флоренция, Сьена и Рим – говорят приблизительно так, как пишут; во всех остальных местах письменная речь отстоит на сто лье от устной.