Избранные рассказы

Я устремляюсь наперерез могучему потоку, и вот я уже на другом берегу покоренной реки.

Ты переплыл ее, потому что я говорю „Конь!“ и потому что нервы мои сплетены под водой с четырьмя твоими ногами.

Только поэтому ты плывешь, только поэтому существуешь.

Я говорю „Конь!“ на гребне горной цепи, и твои чуткие копыта скачут по узкой тропинке, и ни мое сердце, ни твое не знает леденящего страха перед разверзшейся внизу бездной.

„Конь!“ означает, что ты — часть моего тела, еще одно устремление моей мысли.

И когда звучит слово „Конь“, знай: ты не одинок в пустынном мире, оба мы навсегда соединены мостом этого слова».

Не раз бывало, что человек, веря власти и надежности слова, в котором сосредоточились лучшие силы его души, пробовал обратить его к самой жизни, чтобы властвовать над ней, но жизнь не трепетала и отказывалась подчиниться воле человека.

И тогда он понял, что богом он был только для своей лошади, и полюбил ее еще больше; он увидел, что так же подчинен ей и так же зависит от нее, как она от него.

А лошадь, если налетал разрушительный вихрь или гремели раскаты грома, ждала слова «Конь» и побеждала свой страх.

Так возник как бы единственный островок в мире, где оба слились воедино, и островком этим было слово «Конь».

И вот рыжий конь вырос, и слава о нем шла по всей округе.

Зови не зови коня Фреснеды, что угодно говори ему, он и ухом не поведет, а вот стоит хозяину его окликнуть — и конь затрепещет с головы до ног. Даже воздух дрожит от ржания. Но лишь один Фрес- неда слышит, как звенят его косточки. И ночью, подумайте, ночью, где бы конь ни был, на ближнем, на дальнем ли лугу, только выйдет Фреснеда на террасу и позовет: «Конь!» — словно ветер несет это слово в самую даль, и под безмолвными звездами слышится в ответ звонкое ржание.

Да, хорош рыжий у Фреснеды! Высокий, статный, каждый волосок блестит, что днем, что ночью, будто весь солнечный свет в себя вобрал. И бежит конь плавно, словно река льется, а грива и хвост — чистое золото.

И должно быть, поэтому его как-то ночью украли.

Фреснеда метался по всему белу свету, разыскивая коня, но вот беда — не нашел, хотя был тот совсем рядом.

Дело в том, что самих конокрадов страх взял, они уж и лассо на коня накинули, да вдруг струхнули, а может, какие мысли одолели: ведь это двойной грабеж, двойной грех — отнять у человека лошадь, сердце которой было и его сердцем.

И они бросили коня; стреножили его, крепко-накрепко заткнули кляп, чтобы не заржал, и поставили, привязав намертво под заброшенным старым навесом, в каких-нибудь четырехстах метрах от дверей Фреснеды.

А тот искал его по всем лугам и пастбищам.

Да и кому пришло бы на ум глянуть под навес, построенный в свое время на случай урагана? О нем давно забыли, и весь он зарос вьюнком и бурьяном.

Так и умер бедный конь, стоя, со стреноженными ногами. Прошел долгий год, у Фреснеды волосы совсем поседели. Раз как-то бродил он возле старого навеса, заглянул туда и увидел коня, все еще стреноженного, все еще стоявшего на мертвых ногах. Фреснеда шагнул к нему:

— Конь!

И конь, встрепенувшись, рухнул на землю и рассыпался мертвой пылью и прахом.

1970.

Хасинто-плотник

(Перевод В. Капанадзе)

Что и говорить, городок наш был невелик: каких-нибудь шесть тысяч душ, ну, от силы семь. И ни одного приезжего, если не считать тех, кто добывал себе средства к существованию на стороне и время от времени наведывался домой.

В такую глухомань, куда и поезд-то въезжает задом наперед, а когда останавливается, то паровоз — чуть ли не в чистом поле, никого не заманишь.

К тому же надо сказать, что улицы у нас были еще не асфальтированы — всего лишь вымощены булыжником и ослепительно сверкали на солнце только после хорошего дождичка.

А в мае, когда меж камнями упрямо пробивалась молодая травка, мостовая вообще переставала блестеть, и казалось, что тяжелые колеса повозок катятся не по булыжнику, а по мягкому зеленому ковру из мха.

К этому, однако, мы могли бы присовокупить, что над нашим городком проплывали точно такие же облака, как и повсюду в мире, и что здесь они тоже не признавали ни границ, ни заборов.

Имелась у нас и своя гора, не слишком высокая, но и не такая низкая, чтобы не разглядеть с ее вершины всю округу на расстоянии восьми лиг, словно подернутую тонкой пеленой, и море — огромное, далекое, синее, неправдоподобное, оно вставало отвесной стеной на горизонте, сливаясь с небесами.

Был у нас и парк, где мы назначали первые свидания, больница, где залечивали первые раны, нанесенные жизнью, церквушка, где пытались постигнуть мистический смысл покаяния, и кладбище, наводившее на мысль — увы, запоздалую — о том, какие мы все безнадежные глупцы.

Так вот мы и жили не тужили, имея всего понемножку и кое-как сводя концы с концами. И наверное, наш забытый богом и людьми городок так бы и вошел в историю эдакой крохотной милой безделушкой, для которой всегда сыщется местечко и в кармане гуаяберы, и в самом светлом уголке памяти.

Но чтобы этого не произошло, судьба послала нам Хасинто. Того самого Хасинто, на которого мы посматривали сверху вниз, снисходительно прощая все выходки, ибо ни за что на свете не хотели признать, что его жизнь чего-то стоит. Ведь в противном случае нам пришлось бы сравнивать ее со своей.

Хасинто воплощал собой тот самый порыв, какой хоть раз да возникает в душе у каждого и, если ему поддаться, может круто изменить всю жизнь, а то и свести с ума. Вот почему мы не давали нашему Хасинто слишком разойтись, отведя ему роль местного дурачка и тем самым как бы оправдывая его существование.

Да и могло ли быть иначе, если Хасинто к тому же слыл самой дерзкой головой в нашем городке? Не верите? Сейчас убедитесь.

Во-первых, он с воодушевлением работал над созданием телепатического способа связи, с помощью которого намеревался помогать выбившимся из сил почтовым голубям. Суть его сводилась к тому, чтобы заставить птиц опуститься на старую церковную колокольню, где их ждали бы еда и питье. Передохнув и подкрепившись, голуби могли бы легко продолжать полет, ибо телепатическое воздействие тут же бы прекращалось.

Увлекшись этой идеей, Хасинто днями и месяцами пропадал на колокольне, заручившись согласием священника, который, однако, строго-настрого наказал ему глядеть в оба и не перепутать простого почтаря со святым духом в образе голубя. С утра до вечера жарясь на солнцепеке, наш изобретатель посылал во все стороны магнетические волны своих мыслей.

Но никто так и не увидел, чтобы хоть одна птица снизилась над колокольней. Хасинто, правда, уверял, будто однажды под вечер, когда уже почти стемнело, к нему подлетел взъерошенный курчавый голубок. Он поклевал корм, напился воды, а после продолжил путь, не забыв в знак благодарности описать три круга над домом Хасинто.

Второе изобретение было физико-химического свойства и предназначалось для того, чтобы прекращать или вызывать дожди над полями — в зависимости от того, нуждались ли посевы во влаге или нет. Попутно, с помощью этого изобретения, можно было автоматически прекращать дождь в «день влюбленных».

Третьим изобретением, над которым трудился Хасинто, когда все как раз и случилось, был воздушный змей без нитки. Дети могли бы управлять им мысленно и запускать где угодно, не спрашивая разрешения родителей.

Это замечательное изобретение, основанное, разумеется, на том же самом телепатическом принципе, что и опыты с голубями, имело, как всякому ясно, громадное значение, ибо даже больному ребенку, лежащему в постели, не составляло бы труда через открытое окно управлять парящим в небе змеем.