Страсть

- Анри, Христос сказал, что принес не мир, но меч. Помни это.

Когда я стал постарше, и бурные времена сменились чем-то вроде спокойствия, Бонапарт начал создавать себе имя. Мы назвали его своим Императором задолго до того, как он этот титул присвоил. А когда мы возвращались из самостройной церкви в зимних сумерках, кюре смотрел на уходившую вдаль дорогу и слишком крепко сжимал мою руку.

- Он призовет тебя, - шептал священник, - как Господь призвал Самуила, и ты пойдешь.

Когда он прибыл, мы не упражнялись. Он застал нас врасплох - видимо, нарочно, - и когда первый измученный гонец галопом прискакал в лагерь с известием, что Бонапарт едет без остановок и прибудет еще до полудня, мы сидели в одних рубашках, пили кофе и играли в кости. Офицеры озверели от страха и начали гонять солдат так, словно высадились англичане. К приему Императора не подготовились; в его специально построенном бивуаке размещалась пара пушек, а повар был вдребезги пьян.

- Эй, ты! - Меня поймал незнакомый капитан. - Сделай что-нибудь с птицами. Можешь не заботиться о мундире. Нам маршировать, тебе делом заниматься.

Вот так всегда. Кому слава, а кому - куча дохлых кур.

Я разозлился, наполнил водой самый большой котел для рыбы и облил повара. Тот не шелохнулся.

Час спустя, когда птицы были нанизаны на вертела и ждали очереди, капитан вернулся в чрезвычайном возбуждении и сказал мне, что Бонапарт хочет проинспектировать кухню. Император всегда интересовался мелочами снабжения армии, но это было очень неудобно.

- Убрать отсюда этого человека, - уходя, приказал капитан. Повар весил около двухсот фунтов, я - от силы сто двадцать. Попытался взять его под мышки и утащить волоком, но чуть не надорвался.

Будь я пророком, а повар - язычником, что поклонялся своему кумиру, я мог бы воззвать к Господу, чтобы сонм ангелов сдвинул его с места. Но вместо ангелов мне на помощь пришел Домино и принялся что-то рассказывать о Египте.

Я знал о Египте - там был Бонапарт. Его египетская кампания была гибельной, но смелой: его там не брали ни чума, ни лихорадка, ни долгие кавалерийские марши по пустыне без единой капли воды.

- Разве он смог бы так, - говорил кюре, - если б его не защищал Господь?

Именно Домино придумал план: поднять повара так же, как египтяне подымали свои обелиски - рычагом, а в нашем случае - веслом. Мы подсунули весло ему под спину, а у ног выкопали яму.

- Давай, - сказал Домино. - Наляжем всем весом, и он встанет.

То был Лазарь, восставший из мертвых.

Мы поставили повара стоймя, и я засунул весло ему за пояс, чтоб не опрокинулся.

- А теперь что делать, Домино?

Пока мы стояли по обе стороны от этой горы человеческой плоти, полог откинулся, и в палатку влетел капитан - при всем параде. От нашего вида с лица офицера сошла краска, будто ему в глотку засунули кляп. Капитан разинул рот, шевельнул усами, но не ни звука не вылетело.

От входа его оттолкнул Бонапарт.

Он дважды обошел наш экспонат и наконец спросил, кто это такой.

- Повар, сир. Слегка пьян, сир. Эти люди убирают его.

Мне было позарез необходимо вернуться к вертелу, где начинала подгорать курица, но тут Домино шагнул вперед и заговорил на каком-то грубом языке: позже он сказал, что это корсиканский диалект Бонапарта. Ему как-то удалось объяснить случившееся - как мы решили использовать опыт египетской кампании. Когда Домино закончил, Бонапарт подошел ко мне и ущипнул за ухо так, что опухоль не спадала несколько дней.

- Капитан, теперь вы понимаете, что делает мою армию непобедимой? спросил он. - Изобретательность и решительность, которую проявляет даже самый скромный из солдат. - Капитан слабо улыбнулся, а Бонапарт обратился ко мне. Ты увидишь небывалое и вскоре будешь обедать на английском фарфоре. Капитан, позаботьтесь, чтобы этот мальчик прислуживал мне лично. В моей армии не будет слабых мест. Я хочу, чтобы на моих денщиков можно было положиться так же, как на моих генералов. Домино, сегодня мы поездим с тобой верхом.

Я тут же написал своему другу кюре. По сравнению с этим меркли другие чудеса. Я был избран. Но не предвидел, что повар станет моим заклятым врагом. К ночи почти все в лагере слышали эту историю и приукрашивали ее как могли: получалось, что мы зарыли повара в траншею и не то избили его до потери сознания, не то Домино напустил на него чары.

- Если бы я знал, как это делается, - отвечал он, - нам бы не пришлось копать.

Повар, похмельный и злее обычного, не мог выйти наружу: солдаты подмигивали и показывали на него пальцами. Наконец не выдержал: увидев, что я сижу и читаю свою маленькую Библию, подошел и схватил меня за воротник.

- Думаешь, если Бонапарт обратил на тебя внимание, то можешь ничего не бояться? Пока да, но у нас впереди еще много лет.

Он толкнул меня на мешки с луком и плюнул в лицо. Прошло немало времени, прежде чем мы встретились снова: капитан откомандировал его на склады под Булонью.

- Забудь о нем, - сказал Домино, когда мы смотрели, как повар уезжает от нас на задке телеги.

Тяжело помнить, что день тот никогда не вернется. Время - только сейчас, место - только здесь, и никакое мгновение повторить нельзя. Когда Бонапарт был в Булони, мы чувствовали себя не просто нужными, но избранными. Он вставал раньше нас, ложился позже, вникал во все детали нашей подготовки и сам муштровал нас. Он вытягивал руку к Ла-Маншу с таким видом, словно Англия уже принадлежала нам. Каждому из нас. Таков был его дар. Он стал средоточием наших жизней. Мысль о борьбе воодушевляла нас. Никто не хотел гибнуть в бою, но все мы - и горожане, и крестьяне - привыкли к долгому изнурительному труду, холоду и приказам. Мы не были свободными людьми. Он даже скуку наделял смыслом.

Нелепые плоскодонные баржи, строившиеся сотнями, превращались в гордые галеоны. Выходя в море и осваивая искусство навигации, чтобы преодолеть коварный двадцатимильный пролив, мы больше не шутили ни над сетями для ловли креветок, ни над тем, что эти лоханки больше годятся для прачек. Когда Бонапарт стоял на берегу и выкрикивал приказы, мы подставляли лица ветру и готовы были отдать за Императора жизнь.