Майор Ватрен

Для людей, живущих месяцами взаперти, это была чудесная прогулка. Обнажившаяся, местами темная, покрытая валежником земля сменялась оранжевыми песчаными прогалинами, в которых увязали их башмаки. Офицеры поднялись на вершину холма, закрывавшего от них море. Зима сморщила листья папоротника, искривила его стебли. Среди зарослей вереска порой виднелись мальвы в своем вдовьем полутрауре и кочки вялого серого мха. Сухие ветки и иглы хрустели под ногами так тихо и приглушенно, что возникало сомнение, есть ли что-нибудь под ногой. Офицеры шли по фиолетовым тропинкам, мимо изогнутых, словно бронзовых ветвей, пробираясь через лесной мир, окрашенный в рыжие, серые, красные и белые цвета.

Время от времени они замечали каких-то неизвестных зверьков, пробегавших у их ног.

— А ты — ты его понимаешь? — спросил Субейрак.

— Кого? Шамиссо?

— Нет. Майора.

— Ах, да! — сказал Ван. — Что касается истории с солдатом в Вольмеранже, то право не знаю… Но вот сдачу батальона в плен — этого я тоже никогда не мог понять. Знаешь, Ватрен был до 1935 года капитаном. Звание майора он получил с опозданием, по-моему, в 1937 году. Он никогда не отличался честолюбием.

— В мирное время он был жестковат, — заметил Субейрак. — Мне рассказывали мои солдаты.

— Да, Ватрен ненавидел 1936 год, забастовки, Народный фронт. Все то, что ему казалось слабостью, пацифизмом, антимилитаризмом.

— Вот именно тут я и перестаю понимать. Такой убежденный милитарист, кадровый офицер, должен был бы идти до конца… Или же, наоборот, разбить нас на маленькие группы и постараться их вывести, а потом собрать. Тут есть что-то необъяснимое… Может быть… Конечно, с его сыном… Мне иногда кажется, что именно это его грызет.

Ван покачал головой. Да, может быть, какой-то нравственный недуг разъедал майора.

— И вот еще что, — заметил Франсуа. — Мне надо поговорить с Эберлэном. Этот тип меня беспокоит.

— А зачем ты его взял с собой? — резонно спросил Ван.

Франсуа ответил неопределенным жестом. «Раскладной» артиллерист вместе с Тото пошел вперед. Жийуар, офицер из продовольственной комиссии, вырезал себе палку и шел крупными шагами, подняв голову, раздувая ноздри.

Терпкий запах хвои ощущался здесь резче, чем в лесах Франции. Деревья, отражающиеся в стоячей воде, покрытой гниющими листьями, пушистые молодые сосны, прогалины, дюны, поросшие можжевельником, — все отражало задумчивую печаль этого скудного края.

Субейрак остался вдвоем с Эберлэном.

— Какой актер этот твой Шамиссо! — сказал образцовый беглец. — Вот негодяй!

В его голосе звучал оттенок восхищения. Шамиссо не давал ему покоя!

— Ты легко называешь людей негодяями, — заметил Субейрак.

— Я военный в четвертом поколении, — возразил Эберлэн.

Свежий воздух шел ему на пользу. Он казался не таким одержимым, не таким язвительным и раздраженным. Спина его распрямилась, в движениях чувствовалась сила. Он сорвал верхушку папоротника, растер его и с наслаждением вдыхал его запах.

— Субейрак, — сказал Эберлэн. — Субейрак, в отношении твоего Шамиссо есть две возможности. Либо он действительно франкофил, каким он хочет казаться, и тогда я снимаю перед ним шляпу. Либо он не тот, за кого себя выдает, и весь его романтизм — подделка. В этом случае я восхищаюсь им еще больше, потому что это очень ловкий прием.

И он задумчиво добавил:

— Насколько я знаю, во французской армии никогда не было таких званий. Политические комиссары — это не то. Надо спросить у Альгрэна.

Ни Шамиссо, ни ефрейтора не было видно. Как поразительно это щемящее чувство свободы!

— Послушай, Субейрак, — вдруг сказал Эберлэн, — зачем ты предложил мне пойти? Когда мы разговаривали в последний раз, кажется я выругал тебя.

— Кажется, так.

— Я даже назвал тебя сволочью!

— Хуже. Ты сказал, что я приспособившийся.

— Зачем же ты меня потащил сегодня?

— Я предполагаю, что тебе, может быть, нужно восстановить твои связи в поселке. Раз представилась такая возможность, я был не вправе лишать тебя ее. Даже если я приспособившийся.

— Ну, а кроме того, ты, может быть, изменил свою точку зрения?

— Нет, — ответил Субейрак.

— Ты возражаешь против подкопа, но сам, лично, ты готов помочь мне?

Эберлэн озирался по сторонам, точно заяц. Субейрак почувствовал, что, пожалуй, сделал глупость, взяв его. Пресловутая расчетливость Эберлэна была напускной, за ней скрывался простой инстинкт самосохранения. Он убегал от опасности так же, как удирает заяц.

Франсуа хотел сказать что-то, но сдержал себя. Кризис миновал.

Эберлэн застенчиво улыбнулся.

— Как бы ни было, спасибо, — произнес он.

Субейрак задумался. То, что сейчас произошло с Эберлэном, всего лишь лихорадочный порыв, внезапное побуждение. Но через несколько минут, когда артиллерист свяжется со своим человеком, возникнет действительная опасность. Кто знает, что… Это было бы низостью по отношению к Шамиссо, это значило бы оказаться в недостойном положении. Субейрак вел опасную игру. «Может быть, просто для того, чтобы самому себе доказать, что я не приспособленец», — подумал он.

Лес кончался. Они прошли около четырех километров и теперь поднимались на вершину песчаного холма. До них доносился протяжный гул, который им вначале показался зазыванием ветра в лесу. Молочно-белое сияние окутывало сернистую желтизну дюн. Растительность здесь была уже иной. Воздух наполнился запахами рыбы и йода. Франсуа забыл про Эберлэна, побежал и внезапно увидел серое море, белую пену под голубым, холодным небом, гневное Балтийское море и чаек. Он бросился плашмя на песок и, подперев руками подбородок, смотрел вперед широко раскрытыми и уже подернутыми туманом глазами.

Перед ними, приблизительно в четырехстах метрах, море в пенистых гребнях билось о невысокие рыбачьи дамбы, изъеденные солью и ракушками. Вдали, сильно раскачиваясь, шел пароход. Волны с глухим шумом обрушивались на берег.

— Господа, мы можем здесь постоять немного, — сказал Шамиссо. — Вы, наверно, проголодались, гуляя.

Они достали продовольствие из сумок. Всем захотелось есть, особенно Вану, он даже побледнел от голода.

— Не беспокойтесь о пище, — сказал зондерфюрер. — Вы сможете купить в Лауэнмюнде все, что захотите. Торговцы примут там ваши лагерные марки.

Дело в том, что часть своего жалования они получали лагерными марками. У пленных было полно этих бумажек, на которые в лагерной каптерке не продавали ничего, кроме пива, иногда нерационного вина или картофеля. Вначале немецкие торговцы неохотно принимали эти бумажки. Теперь, когда война затягивалась, лагерные марки стоили не меньше обычных, и только запрет ограничивал торговлю с военнопленными. Вскоре немецкие торговцы стали даже отдавать предпочтение «французским» маркам!

Шамиссо поставил перед ними на камень, выступающий из песка, три банки мясных консервов, чтобы скрасить их завтрак. Он ел, держа хлеб кончиками пальцев. Потом, сев и крепко обхватив колени руками, зондерфюрер стал меланхолически любоваться морем того же изменчивого цвета, что и его глаза.

Справа, в двух километрах от них, виднелся городок Лауэнмюнде с остроконечной красной колокольней протестантской церкви. Вдоль берега тянулись виллы дачников из Штеттина, Грейфенберга, Арнсвальде. По асфальтированной, посыпанной песком дороге прошла женщина с двумя детьми в ярко-зеленых платьях. Она махнула им рукой, ефрейтор крикнул ей в ответ какую-то сальность.

Каватини незаметно вытащил из кармана листок с рекламой молочной фирмы, на которой был изображен маленький ребенок. Потом он снова поднял голову и сложил рекламу.

— Это похоже на Д-д-дюнкерк, — заметил он. — Только здесь холоднее.

Субейрак знал, что означала эта реклама. Жена Тото родила в первые месяцы его плена. Именно тогда Тото вырезал эту страницу из какого-то иллюстрированного еженедельника. Конечно, впоследствии почта для военнопленных доставила ему фотографию его малыша, но она не смогла разрядить электрического заряда, содержавшегося в рекламе молочных продуктов.