Дневник (1887-1910)

9 июня. Они хотят, чтобы все всегда кончалось благополучно. Они бы Жанну д'Арк обвенчали с Карлом VII.

Жанна д'Арк. Самые прекрасные ее слова: "Я никогда никого не убивала".

* Вовсе не потому птички садятся на розовый куст, что на нем расцвела роза, а потому, что там много тли.

12 июня. Грустный вид заброшенной мельницы! С дороги видно объявление о ее продаже, сначала его еще пытаются прочесть, потом никто не читает! Двери на запоре, двор зарос травой, голуби не садятся на крышу. Но ночью река шумит: это при свете луны мельничное колесо начинает вращаться само.

* Папа и банки. Шесть стаканчиков для вина уже выстроены в ряд на столе, но доктор приносит настоящие банки, и мама убирает стаканчики.

Папа поворачивается на правый бок. Доктор от свечи зажигает бумажку, сует ее в банку и приставляет банку к папиной спине. И сразу кожа вздувается совсем так же, как на лбу вздувается желвак на месте ушиба. Шесть маленьких одинаковых баночек, и папа лежит с ними четверть часа...

Отец похож сейчас на продавца кокосовых орехов.

Возможно, вам это не так уж интересно, но ведь это спина моего отца.

Врачи произносят какие-то специальные термины и, сами удивившись им, надолго замолкают.

Спина вся в рыжих кругах, похожая из-за этих темных припухлостей на вымощенную булыжником мостовую, и с лиловыми лунами - следами банок; ниже, у поясницы, огромная родинка, а еще ниже - длинная редкая шерсть.

Дряблые ягодицы все в складках, похожих на складки пустого мешка.

Когда он спит, кончик его носа, скулы и ногти лиловеют. Туда не проникает кровь.

Он всегда лил себе на голову воду из стакана, а потом мыл ладонью лицо.

Он всегда как-то лихорадочно приглаживал щеткой волосы.

Он никогда не носил ни подтяжек, ни перстня.

Никогда не надевал ночной рубашки, а ложился в той, в какой ходил днем.

Он всегда подрезал ногти перочинным ножиком.

Никогда не засыпал, не почитав на ночь газеты и не задув свечу.

Надевал всегда кальсоны и брюки не порознь, а сразу.

13 июня. Я реалист, которому мешает реальность.

* Лунный свет. Эта луна - для больных, теплая и нежная. Цветок, обманутый ее сиянием, раскрывает венчик.

* Записывай, записывай, и побольше! Будет жвачка на зиму.

* На небе маленькое облачко, похожее на заблудившегося гуся.

* Звезды точно маленькие глазки, не привыкшие к темноте.

* Все мои дни заполнены до отказа, а душа всегда пуста.

* Да, да, славная женщина, которая будет пасти коров и читать при этом "Ревю Бланш".

* О драматурге, у которого не видны пружины, говорят: "Он не знает театра"; о том, который знает театр: "О, у него видны пружины".

15 июня. У меня болят мысли. У меня больные мысли, и я не стыжусь этой тайной болезни. У меня больше нет вкуса не только к работе, но и к лени. Совсем не мучит совесть, что ничего не делаешь. Я устал, словно обошел планеты. Мне кажется, что я исчерпал себя до конца.

После "Радости разрыва" я решил - надо делать что-нибудь крупное. Бросил свои маленькие "Буколики". Хочу написать три, четыре акта. Но на каком материале? Игра пяти, шести выдуманных мною персонажей кажется мне глупой, мелкой. Без сомнения, я могу работать только "на самом себе". Но где взять в самом себе материала на три акта? Ах, приключения, приключения, где вы? И этот дневник, который меня развлекает, веселит и выхолащивает. Я работаю час, и тут же наступает депрессия; и даже писать то, что я пишу, мне противно.

Ни Тэны, ни Ренаны не говорили нам об этом отвращении, об этих тайных болезнях. Или они их не знали? Или они не жаловались из чувства стыда, а может быть, малодушие не позволяло им заглядывать в себя?

Чего же я хочу? Ездить по свету; но для этого надо быть знаменитым, а чтобы стать знаменитым, нужно прежде всего работать.

И берегись! Даже сейчас ты себя насилуешь, говоришь громкие слова. Ты уже не искренен. Когда ты хочешь поглядеться в зеркало, твое дыхание туманит гладь стекла...

16 июня. Его душа отрастила себе брюшко.

18 июня. Папону стало лучше. Сегодня утром он решил идти копать картофель, но у него не хватает сил орудовать мотыгой. Она идет сама по себе, куда ей захочется. Но просто он не мог усидеть дома.

19 июня 1897 года. Половина второго. Умер отец.

О нем можно сказать: "Это просто обыкновенный человек, обыкновенный мэр бедной деревушки"; и вместе с тем говорить о его смерти, как о смерти Сократа. Я не упрекаю себя за то, что недостаточно его любил: упрекаю себя за то, что не понял его.

После завтрака я сел писать письма. Позвонили в ворота: Мари, папина молоденькая служанка, сказала, что отец меня зовет. А зачем - ей неизвестно. Я встаю, пока еще только удивленный, Маринетта же, видимо, не совсем спокойна и говорит: "Я иду туда". Не торопясь, я надеваю башмаки и накачиваю велосипедные шины.

Подхожу к дому и вижу, что мама стоит у крыльца. Она кричит мне: "Жюль, Жюль!" Слышу: "Почему он заперся на ключ?" У нее безумный вид. Я все еще не очень волнуюсь и не спеша стараюсь открыть дверь. Ничего не получается. Я зову, он не отвечает. Я ни о чем не догадываюсь. Решаю, что ему стало плохо или он вышел в сад.

Нажимаю плечом на дверь, и она подается.

Дымок и запах пороха. Я слегка вскрикиваю: "Папа, папа! Что же ты наделал? Так вот что... О! О!" И все-таки я еще не верю: он просто хотел над нами подшутить. Я не верю даже его бледному лицу, открытому рту, чему-то черному возле сердца. Борно, который вернулся из Корбиньи и вошел сразу же после меня, говорит мне:

- Он заслуживает прощения. Этот человек настрадался.

Прощения? За что? Странная мысль! Теперь я понял, но ничего не чувствую. Я выхожу во двор и говорю Маринетте, которая подымает маму с земли:

- Все кончено! Иди сюда!

Она входит, прямая, бледная, и искоса поглядывает в сторону кровати. Она задыхается, расстегивает свой корсаж. Она может плакать. Говорит, имея в виду маму:

- Не пускайте ее сюда! Она обезумела.

Мы остаемся с ней вдвоем. Вот он лежит на спине, вытянув ноги, слегка повернувшись на бок, голова откинута, глаза и рот раскрыты. Между ног его охотничье ружье, а палка - ближе к стене: руки, разжавшись, выронили палку и ружье и лежат не скрюченные, еще теплые на простыне.