Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

Его глаза следили за мной из-под очков.

— Дома все плохо? — спросил он.

Я понимал, как его утомила эта жизнь.

— Да нет, не плохо, — ответил я. — Просто… сейчас глубокая ночь. Моей жене утром вставать на работу.

Я повернулся туда, где стояли чай, молоко и сахар.

— А мне — нет.

Он поудобнее уселся за кухонным столом.

— Должно быть, это трудно, — проговорил он. — Когда жена — добытчик. Ей это нелегко. Или тебе.

Я повернулся, чтобы посмотреть, не смеется ли он надо мной. Его лицо было невозмутимым. Я отвернулся к кипящему чайнику.

— Это просто временно, — пробормотал я.

— Временные трудности, — уточнил он. — Не так, как у меня. Гораздо проще.

— Какие еще у тебя трудности? — вспылил я, и это прозвучало более грубо, чем я хотел.

Но он только рассмеялся.

— Бедняга ты, — сказал он. — Получил жену, которая о тебе заботится. А мне всего лишь пришлось иметь дело с нацистской Германией.

— Верно, — согласился я. — Бедняга я.

Я поставил на кухонный стол две чашки с чаем. Он был здесь только потому, что всю дорогу домой твердил, что страстно желает ту или иную вещь. Он всегда чего-то страстно желал, этот старик.

Чашку чая. Сигарету. Глоток воздуха.

Я наконец понял, что именно в нем напоминает мне так сильно моего отца. У них было много общего даже на первый взгляд — война, медали, крепкие истерзанные тела, покрытые шрамами, которые им носить до самой смерти.

Но была и такая же очевидная разница — мой отец был загородным жителем до глубины души, благоговел перед пригородами Лондона, холил и лелеял свой сад и не богохульствовал перед детьми, в то время как Кен Гримвуд никогда не покидал свой район, застроенный муниципальными домами, никогда не уезжал из своей муниципальной квартиры. Но у них была одна общая боль — бездонный колодец горечи и сожаления по поводу того, как их страна отнеслась к мальчикам, которые вернулись домой.

«Мы отдали все. Многие из нас не вернулись. А вы, гады, не оправдали наших надежд».

Мой отец прятал это в себе лучше, чем Кен Гримвуд, но это было то же самое. За чистыми занавесками и подстриженной лужайкой дома моей семьи — скромного дома, ради которого мой папа вкалывал на трех работах, с трудом собирая деньги на первый взнос, — скрывался человек, не склонный злиться и жаловаться.

Но когда я вырос и белокурый, коротко стриженный мальчишка превратился в самого обычного, бесцветного, склонного ошибаться мужчину, который только и умеет, что портить жизнь себе и окружающим, я не мог отрицать тот факт, что я — один из толпы мерзавцев, которые не оправдали надежд моего отца.

— Ты разрушил мою жизнь, — сказал он мне, когда я огорошил его новостью о том, что наш с Джиной брак дал трещину.

— Ты сам сделал свою жизнь, — сказал я ему, желая ранить его так же, как он ранил меня.

В моем отце был кусок льда. Он был порядочным человеком, вежливым, воспитанным, и у него было множество хороших качеств. Но внутри его прятался твердый кусок черного льда, и я ни разу не видел, чтобы он начал таять, пока не родился мой сын. Он не растаял до тех пор, пока не появился Пэт, и тогда я наконец-то увидел на его лице взгляд, говорящий: что же, может быть, теперь все наладится.

— Хороший чай, — одобрительно кивнул Кен.

Я посмотрел на часы. Мне надо было еще отвезти его домой и вернуться обратно. Я сделал большой глоток чая, хотя он обжигал мне рот.

И тут я увидел в саду свет.

Вернее, огонек, а не свет. В темноте, в домике для игр, крохотный огонек, который на мгновение становился ярко-красным, а потом делался неярким, похожим на янтарь.

— Вот маленький негодяй, — проговорил я и отпихнул стул, вставая.

Кен взглянул на меня, потом в сад. Но ничего не сказал.

— Мой сын, — пояснил я. — Он в домике для игр. Курит в домике для игр марихуану.

Кен наклонил голову набок. Домик для игр? Марихуана?

Я пробормотал что-то бессвязное и тут же понял, что должен успокоиться.

— Я убью его, — просто сказал я, и Кен внезапно все понял и поднял руку, когда я направился к двери, ведущей в сад.

— Говорят, что ребенок нуждается в любви больше всего тогда, когда меньше всего ее заслуживает, — произнес старик.

Я уставился на него.

— Так говорят?

Он кивнул:

— Так я слышал.

— Верно, — кивнул я. — Я должен последовать совету человека, которого только что вышвырнули со свадьбы его внучки.

Кен Гримвуд лишь улыбнулся.

— Ничего, если я покурю здесь? — спросил он.

— Нет, — ответил я и вышел в сад.

Я почувствовал тошнотворно сладкий запах марихуаны, еще не доходя до домика. И увидел внутри Пэта, похожего на Гулливера, сгорбленного, слишком большого для того, чтобы поместиться внутри. Я открыл дверь и вошел. Он с вызовом затянулся. Красный огонек загорелся снова. И я понял, что не убью его. Ни сегодня и никогда. Я просто любил его.

— Тебе это не нужно, — сказал я.

Он провел рукой по стриженой голове, словно до конца не мог поверить, что волос больше нет.

— Может быть, это именно то, что мне нужно.

Но тут же закашлялся, болезненно скривился и глубоко вдохнул, пытаясь отдышаться. Он посмотрел на промокший косяк, зажатый в руке.

— Что, больше не такой хороший? — спросил он.

— Ты всегда будешь для меня хорошим, — ответил я.

Он засмеялся:

— Ну ты и врун!

— А то! — улыбнулся я.

Он вздохнул и поднес красный кончик косяка к обнаженной коже руки. Я услышал потрескивание, почти невидимые волоски на руке съежились и загорелись. Я почувствовал запах. Запах сожженных волос на руке. Я затаил дыхание. Потом он отложил окурок, и я вздохнул.

— Ты не виноват, Пэт, — сказал я. — Ни в чем. Все это дерьмо тянется уже долгие годы.

Он не смотрел на меня.

— Ты ни в чем не виноват.

Он хмыкнул.

— Я осуждаю родителей, — сказал он.

— Я бы хотел, — начал я, и он метнул на меня взгляд, услышав мой голос. — Я бы хотел, чтобы у тебя все было… более устойчиво и незыблемо. Пока ты рос. И теперь. Я просто хочу, чтобы твоя жизнь была прочной и незыблемой.

Он яростно замотал головой.

— Ты уже говорил, — сказал он.

Он не хотел об этом говорить.

Потом он посмотрел на меня. Наконец-то посмотрел на меня.

— Я не знал, куда еще идти, — признался он.

— В таком случае всегда приходи сюда, — сказал я. — Приходи ко мне. Когда больше некуда идти, просто иди домой. И оставайся столько, сколько хочешь. Хорошо?

Он немного подумал.

— Хорошо.

— Идем в дом, — сказал я и встал.

— Хорошо, — повторил он.

Я смотрел, как он бросил окурок на пол и раздавил его. Искры разлетелись и погасли. Нам пришлось пригнуть головы, чтобы выйти из домика.

Мы посмотрели на дом. Он был весь погружен в темноту, и только на кухне горел свет. Все дома были погружены в темноту. Я обнял сына за плечи и внезапно осознал, что он стал ростом выше меня. Когда это случилось?

И мы пошли в дом, где нас ждал старик.

III

ЛЕТО.

ЧЕГО ТЫ ЖДЕШЬ?

20

А потом настал день, когда моя жена слишком рано вернулась с работы.

Я был наверху, в своей комнате, редактировал съемочный вариант сценария «Мусоров». Я уже месяц как работал и получал неплохую зарплату, но теперь все было по-другому. Это было больше похоже на то, чем занимался мой отец. Потому что я уже не делал карьеру. Я просто работал.

Я как раз преодолевал сцену, которая мучила меня целое утро, когда услышал, как по улице едет фургон «Еда, славная еда». Я посмотрел на часы и вернулся к сценарию.

В сцене, на которой я застрял, один из мусоров засадил в камеру опытного грабителя. Он — мусор — насвистывал «Я бы хотел научить мир петь» и выплясывал около камеры. Жестокость полицейского казалась очевидной. Это была прямая отсылка к Тарантино, но меня беспокоило не это. Меня беспокоила смена ролей, когда офицеру в форме дают всю власть и заставляют его петь популярную песенку, а плохой парень при этом вертится как уж на сковородке. Словно добро в конце концов победит, а зло будет наказано.