Без игры

— Так, — жестко произнес Наборный. — Можете положить вашу трубку. Нам все известно. Есть вопросы, — он пододвинул табуретку, брякнул портфель на стол, вытащил блокнот с бланком и снял колпачок с ручки, готовясь записывать.

Правда, записывать он ничего не стал. Но как только вместо того, чтобы отвечать по существу, Суглинков начинал плести околесицу про то, с какого часа, в какой день он «по закону» должен состоять при исполнении своих сторожевых обязанностей, ручка нацеливалась, угрожающе нависала над блокнотом, и Суглинков сбивался. Выкручиваться и врать «под запись» было гораздо труднее.

Хвазанов сначала пробовал защищаться тем, что он «находится откомандирован исключительно в распоряжение» и директор его отпустил. Потом попытался направить расследование по руслу праведного гнева на таких, кто может себе позволить самовольно воспользоваться для хулиганства казенным имуществом.

— Нам все известно, — ледяным тоном приканчивал болтовню Наборный. — Скажите прямо: насарбернарились до бесчувствия. Вас по телефону вызывал товарищ Андрианов, а вы валялись, картошкой обсыпавшись, и храпели, когда было задание совершить вылет.

— Товарищ Андрианов?.. Ну, все.

— Теперь у вас есть один шанс выпутаться.

— Шанс у меня — под суд, я знаю. И хрен с ним. Будь что будет.

— Вас, может быть, даже выручил тот товарищ, который совершил вылет вместо вас.

— Я этого товарища, если поймаю, удавлю, это точно.

— Товарищ этот, насколько мы выяснили, сам военный летчик. Бывший...

— Будет бывшим, как я его поймаю.

— Вы ему должны еще быть благодарны. Товарищ Андрианов пока ничего не знает, даже думает, что вы приняли задание и пытались выполнить. Необходимо только пригнать самолет на место.

— А где я его возьму?

— Да, попали вы в положение... Счастье ваше, до товарища Андрианова еще ничего не дошло... Надо вам как-нибудь попытаться поправить свою непростительную ошибку... Я ведь из газеты. Что я могу для вас сделать? Я задержу материал, пока все не выяснится. Пригоните машину обратно... что ж? Тогда мы пройдем мимо этого факта.

— Да я б его на своем горбу притащил, а откуда мне его взять, когда?..

— Есть у нас сведения, — задумчиво покусывая кончик ручки, как бы вдруг припоминая, загадочно прищурился Наборный. — Постойте-ка... Так... Можно доложить, что израсходовали горючее... Вот слушайте!

Стоя в ослепительном свете съемочной площадки, Осоцкая внезапно оборачивалась, лицо ее вспыхивало от неожиданной радости, и она в шестой раз восклицала:

— Ах, это ты вернулся?

До этого пробовали разные варианты: «Ах, это ты ВЕРНУЛСЯ?», «Ах! Это ТЫ вернулся!» и наконец: «Ах, это ты!.. Вернулся?» — все с разными ударениями.

— Вот так и фиксируем! Отлично! — потирая руки, объявил Эраст Орестович. — Снимаем?

Угрюмо и зловеще молчаливый оператор равнодушно спросил:

— А это что? Оно так и будет торчать у меня в левом углу кадра?

«Оно» оказалось кривоногим мужичонкой с дурно наклеенной бородой и с неимоверной по его росту алебардой. Он был очень рад, когда его согнали с фанерного ящика, который он себе сам притащил удобства ради. Сидел-то он так далеко, что думал, его никто не заметит.

— На его место дайте лошадь... Вот эту. Белую. А этот пусть ее держит под уздцы, а смотрит вон туда.

Оператор установил лошадь на нужном месте, отошел к аппарату, посмотрел, сказал: «Ну, черт с ним» — и обратился к Осоцкой. С ней он разговаривал по-человечески. Он любил ее лицо, и ему нравилось ее снимать.

— Марина, — сказал он, — сейчас будем снимать. Когда вы обернетесь, надо, чтоб вы взглянули прямо в «бэбик», — знаю, что не очень приятно, он слепит. Зато глаза у вас засияют, как будто вы солнце увидели. А не какого-то болвана в кафтане.

Осоцкая сосредоточенно, не отвлекаясь ни на мгновение от того, что надо было думать, показывать и чувствовать, работала на площадке. Но в те минуты, когда гас свет, начинали переставлять аппаратуру и гример, озабоченно приглядываясь, чуть-чуть подправлял ей грим, она сразу же погружалась в мучительную тревогу. Было так, как будто во время работы она крепко держала за ручку дверь, а освободившись, эту ручку отпускала, и к ней тотчас врывались растрепанные, нерешенные, безысходно-зловещие мысли, догадки, страхи, предчувствия.

Ночью у нее был сон: маленький самолетик (она его много раз видела), вот именно этот самолетик вдруг начинал разваливаться в воздухе, высоко над землей. Она в отчаянии делала невозможное, приказывала крылу не отваливаться, и оно оставалось на месте, но в это время весь самолет начинал разламываться пополам, она всей волей старалась его удержать и не могла. Потом она видела обломки. Они не были похожи на самолет, и ей казалось, что каким-то образом можно еще все исправить. Она как бы и знала, что он разбился, но до тех пор, пока она не соглашалась это признать, не все еще было потеряно.

Викентий в полном княжеском одеянии подошел к ней:

— Слушай, Марина, ты знаешь что? Он, оказывается, в общем, жив. Честное слово! Дуська сказала, ну, курносенькая такая, конопатая! Она всё про всё знает. Жив... Наборный чего-то шурует, она еще не разобрала что... А его не то убить хотели, но побили, не то побили, а теперь хотят убить. Чепуха, наверно. Но факт, что он взлетел и ляпнулся на том берегу, еще удачно как-то. Так что не волнуйся.

Он улыбнулся своей сконфуженной улыбкой, какая у него появлялась, когда ничего из себя не изображал и не был выпивши. Ни облегчения, ни радости она не ощутила. Она и не думала ни минуты, что он может быть как-то «не жив». Но гнетущее чувство опаздывания, непоправимо истекающего срока, томления, что еще не поздно, но вот-вот будет поздно что-то спасти, исправить, все это осталось при ней. Какой-то метроном, похожий на беззвучный набат, все время стучал у нее внутри, беспрерывными, тугими толчками.

Она дотерпела последний дубль с его слепящим сиянием направленного ей прямо в глаза луча «бэби» и мученически томно вздохнула:

— Эраст Орестович, я сейчас начну текст путать. Отпустите меня, а? Устала, ей-богу, портить начну.

— Что такое? — удивился Эраст. — Головка разболелась?

— Не знаю, наверное.

— А мои крупные планы когда же? — пришел ей на помощь Викентий. — У меня ничего не болит.

Оператор понимающе, дружелюбно посмотрел на Марину, иронически — на Викентия и тоже подыграл, просто чтоб ей сделать приятное:

— Давайте его!

— Спасибо... Спасибо... — горячо, рассеянно поблагодарила Марина всех троих.

Она быстро переоделась, еле заставила себя кое-как причесаться, завязать легкий шарфик, полагавшийся к платью, и, натягивая на левую руку перчатку, выбежала на улицу.

Машины на месте не было, обычно она стояла во дворе дома, где жил шофер Петя.

Она села во дворе на низкую лавочку под березой и стала томиться, ждать. Она ни о чем не думала, ничего не старалась себе представить. Каждые две-три минуты вставала, шла к воротам, оглядывала направо-налево улицу, машины не было видно, она шла обратно, опять на шершавую лавочку под березой. Ей начало казаться, что она тут живет очень давно, на этой лавочке, в этом дворе, и уже насильно запомнился рисунок висевшей прямо у нее перед глазами плакучей веточки, которую она каждый раз задевала головой, когда садилась.

Длилось томление и пустота бездейственного ожидания. Вдруг, как шум ангельских крыл, отдаленный, горячий, знакомый рокот приближающегося мотора; она вскочила и бросилась на улицу, навстречу подъехавшей машине.

— Петя! — торопливо позвала она, умоляюще складывая руки. — Петенька, мне нужна машина.

— Мариночка, вы знаете, я для вас — всегда. Но сегодня — никак.

— Петя, вы человек или зверь? — она мягко и безотрывно смотрела ему в глаза.

— Сегодня — зверь. Он меня убьет.

— Петя, мне до смерти надо. Очень. Обязательно надо. Понимаете?

— О господи, — Петя изо всех сил старался на нее не смотреть. — Директор велел никуда не отлучаться.