Рассказы (ЛП)

Овцеподобный брат хотя бы более других приличен. Он служит адвокатом в провинции и гордится сверх меры недавним своим выступлением перед Апелляционным судом в Марселе. Лисоподобный занимается сомнительными делами, он, видно, из тех, кто шатается по пивным и несет вздор о правах человека в духе мосье Руссо. Я бы не доверил ему свои часы, хоть он и баллотируется в Генеральные Штаты. Что же касается до семейного согласия, делалось видно с первого взгляда, что ни один из них не верит остальным. Притом, что это еще не все их племя. Поверите ли, существуют еще два брата, из коих второй по меньшинству своими делами и произвел надобность в сем собрании. Он, видимо, паршивая овца далее среди этого сброда.

Уверяю Вас, голова моя закружилась, и даже будучи представлен кавалером ордена Подвязки, я не потрудился восстановить истину. Меня ввели сразу же в сей интимный круг. Старая леди продолжала покойно потягивать чай, как будто это была кровь ее врагов, но все прочие наперебой сообщали мне подробности жизни скандальной их семьи. Единодушие их сказывалось лишь в двух предметах - ревности к моему приятелю как фавориту маменьки и осуждении мадам Жозефины, которая слишком многое о себе мнит. Одна лишь увядшая красотка, хоть замечания ее в адрес невестки не стоит повторять, судя по всему, любит своего брата, майора; она долго толковала со мной о его достоинствах, распространяя вокруг запах духов.

Сообщество сие уподоблю разве банде итальянских контрабандистов, не то стае хищных лис, ибо они говорили, точнее, лаяли все вместе. Одна мадам Mere {мать (франц.).} способна была утихомирить их. При всем том приятель мой изъявлял полное удовлетворение. Он будто выставил их мне напоказ, как цирковых зверей, но и не без любви, как это ни покажется странным. Не скажу наверное, какое чувство владело тогда мною - уважение к семейной привязанности или сожаление об обременительности оной.

Не будучи самым старшим, мой приятель среди родни своей, бесспорно, сильнейший. Хотя они знают об этом и то и дело порываются к мятежу, он правит своим семейным конклавусом что ваш домашний деспот. Смеяться над этим можно лишь сквозь слезы. Но нельзя не признать, что здесь, по меньшей мере, мой друг предстает заметной персоною.

Я поспешил ретироваться, провожаемый многозначительными взглядами увядшей красавицы. Друг мой сопровождал меня до дверей.

"Ну что ж, - говорил он, усмехаясь и потирая руки, - я благодарен вам бесконечно, генерал. Перед самым приходом вашим Жозеф - это овцеподобный похвалялся, что имеет знакомство с sous-intendant, но английский генерал ого! Жозеф позеленеет теперь от зависти!" Он в восхищении потирал руки.

Сердиться на это ребячество не было смысла.

"Я, разумеется, рад сослужить вам службу", - сказал я.

"О, огромную службу, - отозвался он. - Бедняжка Жози будет хотя на полчаса избавлена от колкостей. Что же касается до Луи (Луи - это паршивая овца), то дела его плохи, ох как плохи! Но мы что-нибудь придумаем. Пускай вернется к Гортензии, она стоит троих таких, как он!"

"Большая у вас семья, майор", - сказал я, не найдясь, что еще добавить.

"О да, - подхватил он, - весьма большая. Жаль, что остальных тут нет. Хотя Луи наш - дурень, изнеженный мною в юности. Что ж! Он-то был дитя, Жером же сущий олух. Но все же, все же... мы еще побарахтаемся... да, побарахтаемся. Жозеф продвигается понемногу в юриспруденции, ибо и на него находятся дураки. А Люсьен, будьте покойны, возьмет свое, только допустите его до Генеральных Штатов... Внуки мои уже подрастают, есть немного денег совсем немного, - быстро сказал он. - На это им не приходится рассчитывать. Однако ж и то спасибо, особенно ежели вспомнить, с чего начинали. Отец, будь он жив, остался б доволен. Элиза, бедняжка, умерла, но оставшиеся все заодно. Грубоваты мы, верно, для стороннего взгляда, но сердца у нас праведные. В детстве, - он усмехнулся, - я желал для них иного будущего. Думал, если фортуна улыбнется мне, всех своих сделаю королями, королевами... Смешно помыслить - Жозеф, такой тупица, и вдруг король! Ну да то были детские мечты. Впрочем, когда б не я, все они и посейчас жевали бы на острове каштаны".

Последнее было произнесено с довольно изрядным высокомерием, потому я не знал, чему удивляться более - абсурдным его похвалам или холодному презрению, адресованным этим людям. Я почел за лучшее молча пожать ему руку. Я был не в силах поступить иначе, ибо кто бы ни начинал с жерновом на шее... ординарною персоною уже не останется.

13 марта 1789 г.

...Здоровье моего приятеля заметно ухудшилось. Теперь я каждый день навещал его, исполняя тем свой христианский долг. Да к тому же я странно, беспричинно привязался к нему. Больной из него, впрочем, несносный - и я, и мадам, преданно, хотя и неумело ходящая за ним, часто страдаем от мерзкой его грубости. Вчера я заявил было, что не намерен далее сносить это. "Что же, - сказал он, остановив на мне свои необыкновенные блестящие глаза, выходит, и англичане покидают умирающих?" ...Засим я принужден был остаться, как и подобало джентльмену... При всем том я не нахожу в нем настоящего к себе чувства... По временам он силится казаться любезным, хотя это не более чем игра... О да, даже на смертном одре... сложный характер...

28 апреля 1789 г.

Болезнь моего майора подходит к роковой развязке.

За последние несколько дней он заметно ослаб. Видя близость конца, он часто и с примечательным самообладанием о нем заговаривает. Я полагал, что сие положение обратит его мысли к Богу, однако он приобщился Святых Тайн безо всякого, боюсь, христианского раскаяния. Вчера по уходе священника он заметил: "Ну что ж, с этим покончено" - тем тоном, будто только что заказал себе место в почтовом дилижансе, а вовсе не собирается вот-вот предстать перед Творцом.

"Вреда от этого не будет, - задумчиво проговорил он, - может статься, этак все и есть. Не правда ли?" Он усмехнулся неприятно поразившею меня усмешкой, после чего попросил меня почитать ему - не Библию, как я надеялся, а кое-какие стихи Грея. Прослушав их с сугубым вниманием, он попросил меня повторить две строфы: "И гробожитель червь в сухой главе гнездится, Рожденной быть в венце иль мыслями парить". И далее: "И кровию граждан Кромвель необагренный, или Мильтон немой, без славы скрытый в прах". После чего сказал: "Да-да, это более нежели правда. В детстве думал я, что гений проложит себе путь и сам. Но тут прав ваш поэт".