Из сборника Моментальные снимки

- Ты ужасно рвешь носки, Гарольд, - сказала она. - Вот все, что мне удалось сделать с этой парой.

Глаза у Алисы были голубые и круглые, как фарфоровые блюдца, голос монотонный, невыразительный. Отец ее был фермер. Мелеш проводил свой очередной отпуск в Сомерсете и тогда же сделал ей предложение. Сейчас, устав после целого дня работы и изнемогая от жары, он прежде всего подумал: "Как плохо выглядит Алиса!"

- Ну и жара! Я иногда жалею, что у нас ребенок, - сказала она. - Он связывает меня по вечерам. Жду не дождусь Троицы!

Мелеш, высокий и нескладный, наклонился и поцеловал ее в лоб. Черт возьми! Как сказать ей, что он лишил их обоих праздничного отдыха? Он понимал, что сделал ужасную вещь. Но, может быть, она поймет, что он не мог спокойно смотреть, как девушку уводят в тюрьму у него на глазах. И, не доев своего скудного ужина, он вдруг сказал:

- Сегодня утром я так расстроился! Меня вызвали в суд по делу о разбитом автомобиле, - помнишь, я тебе говорил? - и там я увидел девушек с Пикадилли. Полицейские обращаются с ними возмутительно!

Жена подняла голову, выражение лица у нее было детски-наивное.

- Что же они с ними сделали?

- Посадили в тюрьму за то, что те заговаривали с мужчинами на улице.

- А ведь это и правда нехорошо.

Раздраженный равнодушным тоном жены, Мелеш продолжал:

- Полицейские обращались с ними, точно с какой-то мразью.

- А разве они не мразь?

- Может быть, они и распутные, но ведь и мужчины не лучше.

- Мужчины не были бы такими, если бы не было этих девушек.

- Что называется - порочный круг, - заметил Мелеш и, довольный своим каламбуром, добавил: - Две из них прехорошенькие.

Жена насмешливо улыбнулась.

- Надеюсь, с ними полицейские обращались мягче?

Это было чересчур цинично, и Гарольд выпалил:

- Одна совсем молоденькая, никогда не бывала прежде в полиции; дали ей две недели только за то, что у нее не оказалось денег, - я не мог этого вынести и заплатил за нее штраф.

На лбу у него выступил пот. Лицо жены порозовело.

- Заплатил? Сколько?

Он хотел было сказать: "Десять шиллингов", - но что-то в душе у него воспротивилось этому.

- Обычный грабеж - два фунта десять шиллингов, - ответил Мелеш и подумал мрачно: "Каким же я был дураком!"

И зачем у Алисы открылся рот, и зачем у нее такое глупое выражение лица? Но лицо ее вдруг сморщилось и побелело; ему стало стыдно так, как будто он ударил ее.

- Прости, Алиса, - пробормотал он. - Я не хотел за нее платить, но она плакала.

- Как же ей не плакать? Дурак ты, Гарольд!

Мелеш, очень расстроенный, встал.

- Ну, а как бы ты поступила на моем месте?

- Я? Конечно, не мешала бы ей развратничать. Не твое это дела

Алиса тоже встала. Мелеш запустил пальцы в волосы. Он вспомнил хорошенькое смущенное лицо девушки со следами слез, тот мягкий, приветливый, естественный тон, каким она заговорила с ним.

Жена повернулась к нему спиной. Так! На него рассердились и долго будут дуться. Ну, что ж, он это заслужил.

- Я признаю, что вел себя как дурак, - пробормотал он. - Но я надеялся, - ты поймешь, что я почувствовал, когда увидел ее слезы. Поставь себя на ее место.

По тому, как жена вскинула голову, он понял, что сказал какую-то чудовищную глупость.

- А, так вот какого мнения ты обо мне! Он схватил ее за плечо.

- Перестань, Алиса! Что за чепуха! Она сбросила его руку.

- Ты понимаешь, какие это деньги? Ты лишил отдыха и меня и ребенка. А все из-за того, что увидел слезы этой девки.

Не дав ему возразить, Алиса вышла из комнаты. В душе у него остался неприятный осадок, как будто он совершил несправедливость. В самом деле, пожертвовать ее отдыхом, пожертвовать отдыхом жены ради уличной девчонки!.. Да, но и себя он тоже лишил отдыха, и деньги эти достались ему нелегко. Когда он явился в суд, у него и в мыслях не было, что он отдаст их девушке, и отдал он их, не рассчитывая на вознаграждение. А что, если бы он пожертвовал эти деньги на бедных - рассердилась бы тогда Алиса, хотя это и лишило бы их отдыха? Большой разницы сам Мелеш в этом не видел.

Мелеш сел и, поставив локти на колени, принялся разглядывать пионы на брюссельском ковре, купленном в кредит. Мысли, всегда возникающие у живущих вместе людей, когда они не согласны друг с другом, роились теперь в его кудрявой голове, а глаза у него были испуганные и чистые, как у ребенка. Если бы полицейские не обращались с девушками, как с мразью! И если бы она не плакала! Дело даже не в ее слезах, а в том, как она плакала. А сам-то судья - святой, что ли? Кто же имеет право так с ней обращаться? Может быть, Алиса? Ну, нет! Но тут он снова представил себе Алису, бледную, задыхающуюся от жары: она штопает его носки, она все время что-то делает для него или для ребенка, а он пустил на ветер ее отдых! Да, он виноват! Его мучили угрызения совести. Он должен подняться к ней и попытаться помириться, он заложит свой велосипед, и Алиса отдохнет. Да, так он и сделает!

Он отворил дверь и прислушался. В домике царила зловещая тишина, только с улицы доносились грохот автобусов, голоса детей, игравших на тротуаре, да крики торговца, развозившего бананы в ручной тележке.

Алиса, по всей вероятности, была наверху, в спальне, с ребенком. Он поднялся по чисто вымытой лестнице. Алисе хотелось, чтобы на лестнице был постлан ковер, чтобы лестница была покрашена, и еще ей хотелось многого, но всего нельзя было приобрести на четыре фунта десять шиллингов в неделю - его жалованья хватало только на пропитание. Она должна помнить, что и ему тоже кое-чего хочется, но чтобы приобрести - об этом он и не мечтает.

Дверь спальни была заперта. Он подергал ручку. Дверь внезапно отворилась, и на площадку вышла Алиса.

- Я не хочу тебя видеть.

- Послушай, Алиса! Так нехорошо!

Она притворила дверь и загородила ему дорогу.

- Что нехорошо? Уходи, я не желаю тебя видеть. Так я и поверила, что ты отдал ей деньги из-за того, что она плакала! Как тебе не стыдно!

Стыдно! Пожалуй, он проявил излишнее мягкосердечие, но стыдиться ему нечего.

- Думаешь, я не знаю, что мужчинам нужно? Ну так и беги к своей бесстыднице, если она тебе приглянулась.

Алиса стояла у двери, суровая и непреклонная, с красными пятнами на щеках. Он уже готов был признать себя негодяем - такое осуждение выражала вся ее фигура.