Проверка на твердость

Командир взвода чистил сапоги мягкой тряпочкой, и движения его становились все медленнее и медленнее. Он вдруг почувствовал беспокойство. Забыв, что сразу же после чистки сапог собирался дать канарейкам зерна и свежей воды, он внезапно заторопился и, оставив дверь открытой, выбежал на улицу.

На расстоянии приличного броска ручной гранаты от вышки третьего поста, на юго-западной окраине казарменного городка, саперы соорудили на нескольких десятках квадратных метров площади каменистое учебное поле — на тот случай, когда не будет времени выехать на армейский полигон, расположенный в нескольких километрах отсюда. Здесь установлено низкое проволочное заграждение, состоящее из заостренных кольев, соединенных между собой колючей проволокой, натянутой от центрального кола. В другом месте торчат из земли черные бревна — остатки заграждения, ныне разбросанного. Тут же два-три полуобвалившихся стрелковых окопа и недавно сооруженное пулеметное гнездо, укрепленное досками и балками. Квадратные бетонированные площадки размером два на три метра составляли городошное поле, ныне не используемое. «Спасская башня» пытался в течение нескольких недель сделать популярной в полку эту старинную русскую игру. Но любителей оказалось немного, и он вскоре тоже потерял интерес к ней и примкнул к игрокам в волейбол.

По ту сторону забора поля и дороги сливались в темную, слегка всхолмленную полосу. На столбах вспыхнули лампочки. И в окнах казарм через несколько минут зажегся свет. Андреас Юнгман сидел согнувшись на бруствере и пересыпал мягкий песок из одной руки в другую. Снова и снова. Он сам не знал, как и зачем пришел сюда. Он сидел здесь, пересыпал мелкий песок и тяжело дышал, как будто в течение нескольких часов сгружал лопатой уголь. Командир роты выслушал его и покачал головой: никакого краткосрочного отпуска, поскольку он не решит проблемы. «Предположим, вы успеете удержать жену от ее поступка, солдат Юнгман, вернетесь в роту в двадцать четыре часа в воскресенье. А вдруг в следующий вторник придет письмо от вашей жены, в котором она предъявит новый ультиматум… Нет, краткосрочный отпуск не внесет в это дело ясности. Или она есть, или ее нет. Запишитесь в увольнение, товарищ солдат! На конец недели».

Андреас сердито бросил горсть песка в окоп. «Для чего мне это увольнение, товарищ обер-лейтенант? Чтобы я смог навестить Дорис в больнице? Если она завтра пойдет туда, увольнение мне уже не нужно. А если она не пойдет, мы встретимся в субботу на вокзале. Но если она не приедет, тогда все, товарищ обер-лейтенант. А может быть, нет?..»

С целью или случайно при сооружении примерно десятиметровой системы окопов с позицией для гранатомета, нишей и пулеметным гнездом саперы приблизились довольно близко к забору. Нескольких ударов лопатой в последующем оказалось достаточно, чтобы проделать незаметный проход. Часовому стоит посмотреть одну минуту в другую сторону, и самоволка проходила успешно. По крайней мере, до тех пор, пока с той стороны забора кукуруза была высотой по грудь. Несколько недель назад в юго-восточной части территории был незаметно проделан другой проход. Андреас Юнгман узнал об этом совершенно случайно от одного так называемого «кандидата на увольнение», то есть солдата, подлежащего в скором времени демобилизации из армии. В комнате № 3 об этом не знал еще никто.

«Я смогу выбраться сразу же после вечерней поверки», — подумал Андреас. Он прикинул, что до Ротен Хирш ему потребуется максимум пятнадцать минут. Звонок по телефону. Такси. Если ему повезет, он сможет вернуться еще до подъема, размышлял Андреас, но в следующий момент вздрогнул, как от прикосновения к раскаленному железу. Он поднял голову и осмотрелся, как будто бы неподалеку мог стоять кто-то, кто мог знать его мысли. При принятии присяги он давал клятву быть честным и дисциплинированным, сознательно выполнять положения воинских уставов. Он не принадлежал к людям, для которых принятие присяги не имело большого значения. Он иногда встречал таких и относился к ним не лучше, чем к парням, которые включали на кладбище транзисторный приемник на полную мощь и срывали с могил цветы. На одном из занятий, предшествовавшем принятию присяги, замполит говорил о строгом наказании, которое неминуемо ждет по законам Республики каждого, кто нарушит присягу. Такого человека трудовой народ презирает. Клятвопреступник теряет свою честь! Во время последовавшего за этим перекура было необычно тихо. Только Шорнбергер не отказал себе в удовольствии пофилософствовать на предмет нормативного характера чести как элемента дифференцированного морального сознания.

«Нет, — подумал Андреас. Он выпрямился и ударил себя несколько раз ладонями по бедрам. — Нет, Дорис, этого ты со мной не сделаешь. Я люблю тебя. Я отдал бы тебе свою почку, если бы ты не смогла жить без этого. Глаз, если бы ты вдруг ослепла. Но моя честь должна оставаться моей. Честь не делится. Ее сохраняют или теряют раз и навсегда. То, что ты от меня требуешь, больше того, что я могу дать. В субботу я буду ждать тебя на вокзале. Но увольнение на конец недели я не возьму, поскольку для меня путь к этой больнице станет концом всех путей к тебе. Всех путей, Дорис. И тогда это будет действительно конец!»

Андреас медленно зашагал к гаражам, где начиналась выложенная камнем дорога. Внезапно он почувствовал голод и понял, что пропустил ужин. Его ноги налились тяжестью, болела голова, и тем не менее он ощущал благотворное облегчение. Ему стало ясно, что испытание на прочность, которого он ждал так долго, не закончилось с командой «Разойтись». Избранная им самим мерка является более строгой. Прыжок в стрелковый окоп, свистящие от натуги легкие, трудное командование отделением, холодная вода и марш по длинной, очень длинной дороге — все это, вместе взятое, потребовало от него меньше сил и воли, чем эти тихие полчаса, проведенные в раздумье.

Удары молотком гулко звучали в вечерней тишине. Металл бился о металл. Ворота одного из гаражей были широко открыты. Люди в черных комбинезонах работали в бронетранспортере. Рядом стоял фельдфебель с недовольным видом и жестикулировал. Кто-то шел по дороге навстречу Андреасу. Без головного убора, в тренировочном костюме.

— Друг, Андреас! — Это был Хейнц Кернер. Он остановился и ждал, пока Юнгман не подошел к нему. Довольный, хлопнул его рукой по плечу: — Я же знал. Я бы в этом даже поклялся!

— В чем дело?

Они шли рядом по направлению к их расположению.

— Сначала о тебе спрашивал лейтенант, потом Лаппен-Калле, потом опять лейтенант и опять Лаппен-Калле, — рассказывал Хейнц Кернер. — Ты должен сразу же ему доложиться.

— А почему?

— Точно не знаю. Шеф не разрешил тебе краткосрочного отпуска, не так ли? Мы уже думали об этом! А сейчас они, по-видимому, беспокоятся, что ты можешь сделать глупость. По мнению Йохена Никеля, ты уже находишься где-то по направлению к дому.

— А по-твоему? — спросил Андреас. Он показал большим пальцем в направлении забора.

— Я в это не поверил, однако никогда нельзя знать на все сто процентов, все может быть. — Хейнц Кернер слегка задумался: — К тому же все мы получили увольнение сегодня. Все! Весь взвод! До двадцати четырех часов. Все, кто еще может ползать. Так сказать, в качестве поощрения.

В комнате № 3 царил беспорядок, как в курятнике, в котором поохотилась лиса. Известие о разрешении на увольнение второго взвода вызвало небывалый подъем. Возможность посидеть два часа за столом в трактире, прогулка по ночным улицам мимо освещенных витрин магазинов или рандеву в скверике поблизости от общежития медицинского техникума заставили забыть про стертые ноги и отзывающиеся болью суставы. Увольнение — серебро, отпуск — золото, как говорится. А серебро относится к благородным металлам, друзья! Поэтому надо торопиться — побриться, умыться, почиститься, погладиться.

Андреас Юнгман встретил унтер-офицера Бретшнейдера в канцелярии роты.

— Все в порядке, — сказал командир отделения. Лицо у него было как у человека, который собирается писать письмо с выражением соболезнования, но не может никак найти подходящие слова. — Вы пойдете в увольнение, товарищ Юнгман?