В огне повенчанные. Рассказы

С первого дня войны при нем. А командира саперной роты капитана Павлищева недолюбливает…

— Это за что же?

— Трусоват. Правда, два диплома имеет. Не любит ходить, где опасно. А дело свое знает туго. Своих саперов так вымуштровал, что те мину за версту чуют.

— Что ж, это хорошо, — отозвался Казаринов.

— Кто же говорит, что плохо? А вот трусоват… Зато старшина в роте — лучше отца родного. Тоже москвич. Жил на какой-то Собачьей площадке. Есть такая в Москве?

— Есть.

— На этой площадке люди живут?

— Конечно люди.

— А улица под названием Коровий брод в Москве есть? — не унимался связной.

— Есть.

— И какая-то Хавкина Шалаболка тоже есть?

— Хавская Шаболовская, — поправил связного Казаринов.

— Еще хуже… Чуть ли не матерно. Неужели вы в Москве не могли путем назвать свои улицы? Ведь столица же. Разные иностранцы приезжают, да и от своих как-то совестно. Вот у нас в Красноярске…

Что есть хорошего у них в Красноярске, связной сказать не успел. Снаряд, разорвавшийся метрах в пятидесяти справа от дороги, озарив огневым всплеском темень леса, хлестнул воздушной волной Казаринова и связного так, что они упали на землю.

— Ого, здесь тоже стреляют!.. — сказал Казаринов, поднимаясь.

— Это он, гад, сон ломает. Боится, чтоб пехота в землянке завтрак не проспала.

Разговор о Москве оборвался сам собой.

— Подходим, лейтенант. Вы только не очень задерживайтесь, а то он, гад, через полчаса начнет такую побудку!.. Лучше ее переждать в землянке, чем в лесу. Я этих шальных снарядов не люблю больше всего. Уж в бою — там не обидно, а так, по-глупому, на дороге, — никакого расчета. Вчера на этой самой дороге нашего почтальона прямым попаданием накрыло. От писем одни клочки остались. А от самого — и не спрашивайте.

— Медсанбат располагается в землянках?

— Здесь у нас все в землянках. Пойдем вначале туда, где делают операции. Вон, видите, — самая большая землянка?

Напрягая зрение, Казаринов с трудом разглядел невысокий длинный бугор, над которым были натянуты на столбах маскировочные сети.

При подходе к землянке их окликнул часовой, стоявший в кустах:

— Стой! Кто идет?!

— «Курок»!

— «Кама», проходи, — прозвучал из темноты ответный пароль, и Казаринов следом за связным прошел мимо часового, лица которого он не разглядел, но по голосу понял, что на посту стоял человек откуда-то с Волги или с Камы — уж больно врастяжку и четко была произнесена буква «о» в слове «проходи».

В тамбуре землянки, куда спустились связной и Казаринов, сразу же ударили в нос запахи карболки, йода и еще каких-то лекарств. Таких землянок Григорий еще но видел: с настоящими дверями из свежих сосновых досок, протесанный бревенчатый пол, бревенчатые стены ошкурены, двускатный потолок из бревен тоже ошкурен.

Справа от двери, у тумбочки, накрытой марлевой салфеткой, сидела девушка в красноармейской форме, с повязкой на рукаве. С потолка, тускло освещая тамбур землянки, свисала лампа «летучая мышь».

— Сюда нельзя, здесь операционная! — отпрянула от тумбочки дежурная.

На припухлых розовых губах девушки трепетала притушенная улыбка. Ей было лет восемнадцать-девятнадцать. Отделившийся локон волнистых русых волос, коснувшись щеки пушистым завитком, еще четче обрисовал ямочку.

— Девушка, я всего на одну минутку, мне только спросить… и передать адрес…

— Я вам не девушка, а боец!.. — сердито сморщив лоб, строго проговорила дежурная. — Что вам нужно?

— Часа три назад к вам доставили раненого бойца Солдаткина, он…

— Кого? — Дежурная открыла журнал, лежавший на тумбочке.

— Солдаткина. Пулевое ранение в спину. Я его командир… Мы сегодня ночью вышли из окружения…

— Его только что прооперировали. Операция прошла нормально.

— Где он сейчас?

— В послеоперационном отсеке.

Из-за бревенчатой стены землянки донесся чей-то сдавленный стон. «Нет, это не Солдаткин, голос не его», — подумал Казаринов.

Григорий попросил у девушки листок бумаги — решил написать записку. Пока она расстегивала свою полевую сумку и вырывала из тетради чистый листок, Казаринов подошел к бревенчатой стене, на которой над умывальником висело зеркало. Григорий даже отшатнулся, увидев свое отражение. На него смотрел незнакомый русобородый человек с большими воспаленными глазами. Свалявшиеся волосы на голове словно кто-то обрызгал известкой.

«Так вот почему полковник сказал о седине. А бойцы молчали, не хотели расстраивать…» — подумал Казаринов.

— Вы просили листок бумаги, товарищ лейтенант. Скорей пишите записку и уходите. У нас посторонним находиться строго запрещено.

Склонившись над тумбочкой, Казаринов написал:

«Николай! Всех нас зачислили в саперную роту стрелкового полка. Наш: адрес: полевая почта 2043-Г. Скорее поправляйся и догоняй нас. Будем вместе бить немецких гадов. Пиши. Сообщи свой тыловой адрес. Обнимаем тебя. Казаринов».

Когда Григорий сворачивал письмо треугольником, то услышал, как в тамбур землянки кто-то вошел из-за бревенчатой перегородки, за которой размещалась операционная палата.

— Почему здесь посторонние люди?! — услышал Казаринов за своей спиной чей-то грудной, до боли знакомый женский голос. Григорий весь сжался. Не шелохнувшись, затаив дыхание, он ждал, когда заговорит женщина, стоявшая за его спиной.

— Лейтенант зашел навестить прооперированного вами бойца, товарищ военврач. Просит передать ему записку, — оправдывалась дежурная.

— Уже второй раз за сегодняшнее дежурство вы нарушаете правила!.. — строго отчитала военврач девушку и хотела сказать еще что-то, но голос ее оборвался.

Казаринов почувствовал, как горячая волна крови прихлынула к горлу, ударила в лицо, потом отступила и накатилась снова. «Неужели она?.. Ее голос…»

Григорий положил на тумбочку треугольник письма и медленно повернулся. Перед ним стояла Галина. В ее расширенных глазах застыл испуг. Журнал, который она взяла с тумбочки, выпал из ее рук.

ГЛАВА XVIII

Проплывали над смоленскими лесами и неубранными полями последние журавлиные клинья, роняя на пожарища и на безымянные солдатские могилы кручинную песню прощания. Отщелкали свои звонкие переборы полевые жаворонки и, испуганные войной, тоже улетели на юг. Прогоготали над задымленными пажитями перелетные гуси. Стеклянным узорчатым ледком схватились лужи и плесы. Казалось, все в природе шло своим давно заведенным чередом: жухли травы, забивались в глубокие норы суслики, белки-дуплянки заботились о том, чтобы не оставить голодными бельчат-несмышленышей, готовились к зиме труженики-муравьи, баррикадируя свои дома-стойбища…

Птицы летели на юг, ведомые врожденным инстинктом. С пути их иногда сбивали пожарища и грохот канонады на земле. Но, огибая земные опасности, они снова ложились на свой привычный курс и летели к океанам, для перелета над которыми нужны надежные силы.

Труднее было людям на земле. Их втянули в войну, которой они не ждали и не хотели. Зарывшись в сырые блиндажи-землянки, соединенные друг с другом извилистыми ходами сообщения, люди стояли в обороне и ждали того часа, когда вал войны накатится на передние окопы и будет решаться главный вопрос, во имя которого люди надели шинели, взяли в руки винтовки и поклялись под знаменем стоять до последней капли крови.

Отступающие войска Западного фронта после тяжелых боев оставили Смоленск. В правый берег Днепра врезались колеса вражеских пушек. Печатали свой узорчатый след на земле русской стальные гусеницы немецких танков и вездеходов…

Линия обороны Резервного фронта проходила по Днепру. Четыре армии этого фронта составили второй стратегический эшелон многополосной обороны.

О том, что вторая московская ополченская дивизия, оседлавшая автомагистраль Москва — Минск, находится в центре оперативного построения армии и что этой дивизии суждено принять жесточайший удар авангарда группы армий «Центр», не знали не только бойцы и командиры этой дивизии. Этого пока не могли предполагать и в штабах всех четырех армий Резервного фронта.