Гостиница У картечи

Издалека, со стороны полей, через распахнутые окна доносилась музыка шарманщика. Он играл мелодию народной песни "Андулько, деточка моя". Славная песня, эта "Андулько", с ее регулярными переходами от застенчивого "она" к восторженному "ты".

Андулько, деточка моя,

Она милее всех.

Андулько, девочка моя,

Я так тебя люблю!

Затем происходит внезапная смена ритма:

Но люди мне не разрешают

К тебе ходить, к тебе ходить.

Мне, бедному, не позволяют

Тебя любить, тебя любить.

Эта мелодия навсегда останется для меня неразрывно связанной с тем весенним днем. Ибо когда я поднялся с дивана, прислушиваясь к се звукам, мой взгляд неожиданно упал на снимок, стоявший на столе фельдфебеля.

Это была фотография в рамке из красного дерева, и на ней были изображены фельдфебель Хвастек в форме лейтенанта, рядом с ним очень красивая стройная девушка в летнем платье, а за ними краешек, как мне показалось, Хальштеттер-Зе.

У меня сильно екнуло сердце, так как я узнал девушку на фотоснимке: в раннем детстве я часто встречал ее на теннисном корте возле Бельведера, куда ходил вместе со своей старшей сестрой. Я не видел ее уже много лет, но часто вспоминал о ней и поэтому сразу узнал ее. И меня, глупого восемнадцатилетнего мальчика, внезапно обуяла нелепая ревнивая ненависть к фельдфебелю - за то, что на этой фотографии он стоял в великолепном лейтенантском мундире рядом с девушкой, держа одну руку на эфесе своей сабли, а другою едва не касаясь ее руки, Я завидовал ему из-за всего: из-за девушки, из-за лейтенантских звездочек, из-за чудесного летнего дня, даже из-за озера - было ли это Хальштеттер-Зе или какое-то другое. Я не мог оторвать взгляда от снимка; меня захлестнули воспоминания о тех давно минувших днях, мне припомнилось много мелких и незначительных эпизодов: то, как однажды я видел ее перепрыгивающей через лужу, как во время ливня я предложил ей свой зонт - в тот день на ней был широкий берет василькового цвета с прикрепленным к нему длинным пером. И еще я вспомнил, как однажды она провожала мою сестру до дома, как она дошла с нами до самого подъезда и даже, наверное, поднялась бы к нам в квартиру, если бы не было так поздно. А по дороге она разговаривала не только с сестрой, но и со мной, мы беседовали о Шиллере и его "Телле", который как раз в те дни шел в Национальном театре, - впрочем, возможно, что моя память меня обманула, и это была совсем другая девушка.

Я продолжал смотреть на фотографию, а издалека по-прежнему доносилась мелодия песни "Андулько, деточка моя". И пока я так стоял, мне внезапно пришла в голову озорная мысль. У меня в бумажнике лежала моя собственная фотография, снимок кабинетного формата. Я тайком достал его и вставил в рамку, так что он полностью закрыл изображение фельдфебеля. Затем я отступил на шаг и испытал ликующее чувство: теперь уже я, а не он, стоял рядом с девушкой, совсем рядом, едва не касаясь ее рукой, и ее лицо было полуобернуто к моему. Ее губы были чуть приоткрыты, как будто она беседовала со мной вполголоса, хотя бы о том же Шиллере. И мне представилось, что мы идем рука об руку по Водной улице, в сумерках, как в тот раз, и беседуем о театре и постановке "Телля". И я забыл о настоящем, о военной службе, ружейных приемах, упражнениях на перекладине, проверке ранцев, утреннем подъеме, маршах; забыл обо всех тяготах, как минувших, так и предстоящих, и снова стал маленьким влюбленным школьником, с замиранием сердца идущим по улице в сопровождении любимой девушки из далекого прошлого.

Неожиданный толчок в плечо вывел меня из оцепенения - фельдфебель закончил чистить брюки и стоял возле меня.

- Что случилось? Что это вы тут стоите, выпучив глаза, словно мул, навьюченный боеприпасами? Ах, вы разглядываете фотографию. Ну и как - она вам нравится? Бьюсь об заклад, что да. Другим она тоже понравилась.

- Вы се знали? - спросил я, смутившись. Говоря по правде, мне очень хотелось узнать, что между ними было, как он очутился на этой фотографии рядом с ней, не был ли он часом с ней обручен. И я задал самый дурацкий и неуместный вопрос, который только можно было придумать:

- Вы были с ней близки?

Немного помолчав, он произнес очень серьезным и задумчивым голосом, какого я раньше у него не слышал:

- Были ли мы с ней близки? Как можно ответить на подобный вопрос?

Он снова замолчал, и я тоже не произносил ни слова, хотя мое сердце колотилось от волнения и ревности.

- Близки! - продолжил он, и теперь со мной разговаривал уже не фельдфебель Хвастек из "Картечи", но другой, совершенно незнакомый мне человек, голоса которого я прежде никогда не слышал. - Что вообще означает это слово - "близки"? Мы стояли друг подле друга и смотрели на один и тот же уголок озера, вот и все.

Он повернулся, склонился над столом и принялся листать один из сатирических журналов.

- Полагаю, что ближе один человек к другому стоять не может, - сказал он спустя какое-то время, по-прежнему не глядя на меня и продолжая листать старый журнал. - Что вообще связывает нас всех друг с другом? Мы лишь стоим в одной и той же точке пространства, и ничего больше. Разве не так?

Внезапно он поднял голову и заметил мою фотографию, которую я не успел вовремя убрать.

Он громко расхохотался, а я густо покраснел, проклиная себя за свою глупую мальчишескую выходку. Впрочем, его лицо снова приняло серьезное выражение, и он достал мою фотографию из-под рамки.

- Вам вовсе нечего стыдиться, - сказал он без тени насмешки, с легкой, едва различимой горечью в голосе. - Многие до вас делали абсолютно то же самое. Многие ставили себя рядом с ней, помещали себя, так сказать, в ту же точку пространства. И им казалось, что наконец-то они близки к ней. Кое-кому это почти удавалось. Один из них и по сей день находится там, загораживая собой меня. Но означает ли это, что он стоит к ней ближе?

Он надел мундир. Его движения были преувеличенно резкими и решительными.

- Запомните, - добавил он, - ни один человек не бывает близок к другому. Зарубите это себе на носу! Даже лучшие друзья всего лишь стоят друг подле друга, в одной и той же точке пространства. И все то, что называют дружбой, любовью или супружеством - все это ничем не отличается от того, как если бы мы силой втискивали свое изображение под одну рамку с другим. Одерните мне складки, вольноопределяющийся, и мы выходим!