Без мужика

— Зато ты все понимаешь.

— Не все. Но кое в чем больше, чем ты. Я все-таки служил в армии. Ну вот, сын высокого партийца. Понимаешь, ему все надоело.

— Партийцу?

— Нет, сыну. Ты меня не перебивай. Ему не дают дружить, с кем он хочет. Он не может никого полюбить. Ему все надоело, и аппаратура, и Карловы Вары. И он элементарно бежит из дома. И… без определенного места проживания… У него, кроме всего прочего, обостренное чувство свободы, которую он ощущает только в странствиях.

— Такого не бывает.

— В том-то и дело, что бывает. Я с ним разговаривал в Тотьме. Я там служил. Бывает! Еще и не такое бывает! Вот, скажем, кто твои родители? Из какой ты среды? Сам знаешь, какие у них убогие интересы. А вот ты у нас — гордость и надежда национального искусства!

— Ну, мне мама читала сказки братьев Гримм, — немного обиделся он.

— А Стендаля ты уже прочитал сам. И Борхеса, и Акутагаву. Но не об этом речь. Так вот, сначала он убегает в какую-то геологическую партию, но там его выслеживают. И он бежит к этим… вольным птицам.

— И все?

— Подожди! Я забочусь о том, чтобы у него был Оскар, а он не хочет. Ты что, не хочешь Оскара?

— Хочу. Но…

— Отец-партиец не оставляет его. У него знакомый генерал КГБ, который дает ему… Андрея… разыскать сына, которого тоже зовут Андрей. Если потребуется — уничтожить. Сын члена ЦК не имеет права стать бродягой. Это право есть только у детей простых родителей. И вот Андрей из КГБ временно становится бичом, чтобы найти того Андрея. И находит. Андрей из ЦК читает Андрею из КГБ свои стихи: «Сквозь меня проходит время, дождь растворяет все мои оковы…»

— Лучше размывает! Размывает оковы!

— А дождь такой, как сейчас. Андрей из ЦК — счастливый человек. Он поет свои стихи, аккомпанируя себе на разбитой гитаре, бродяги поют его песни, и ему больше ничего не нужно. Он таким образом оставляет свой след на этой земле.

— А бомжи, которые любят песни Андрея, убивают Андрея из КГБ? Да?

— Нет. Андрей, разыскивая Андрея среди тех отщепенцев, стал другим. В бараке умирает старый туберкулезный бродяга. Андрей объяснил Андрею, кто его подослал. Они вместе поджигают халабуду, где умер тот, туберкулезник, подбросив туда паспорт Андрея, — он еще сохранял свой паспорт. А теперь его паспорт с противной цековской фамилией сгорит, утром придут местные менты и констатируют смерть Андрея, который на самом деле остался жив. Но уже без имени и прошлого. Они пожимают друг другу руки. Молча. А дождь такой, как сейчас. И лица обоих Андреев. Андрей из КГБ все сделает как надо. Паспорт сгорит лишь наполовину. А тело сгорит так, что его уже никто не узнает. Он дарит Андрею паспорт свободы…

Менч замолчал, а он уже видел тот барак, и тот дождь, и лица обоих Андреев, и слышал песню Андрея за кадром.

Они сидели молча, только дождь шумел, такой же дождь, как над одиноким пристанищем бомжей в застойный период. Бил озноб от холода и от коллизий колоссального сюжета.

— Но ведь ты сам меня учил первой заповеди — не лезть в такое, чего досконально не знаешь. Помнишь, как ты на втором курсе отбоярился от сталеваров?

— Так к чему я веду? Завтра идем за билетами на поезд до Архангельска. В общем вагоне.

— Ой, хотя бы в плацкарте!

— В плацкарте ты не узнаешь настоящей жизни. Сориентируешься, где нужно будет сойти. Потолкаешься там до весны. Летом сдашь обе сессии. Будешь держать связь со мной. Я тебе буду высылать бисептол. Плохо, конечно, что впереди зима…

— До весны я тут не выживу! Я погибну как личность! Сойду на нет как художник!

— И я о том же. Поедешь изучать материал. К будущей осени все отснимешь. А через осень поедешь в Канны.

— А… — Он вытянул руку в сторону своего дома, где тоскливо светилось окно кухни.

— Ты знаешь, жена все вынесет. Это мы умираем от каждого гриппа. А они живучие. И запомни: всем на свете мы обязаны женщинам. Об этом тоже стоит отснять фильм.

Рваные колготки

Раз в два года выпадал случай надеть «золотое» платье — из тех, настоящих, вечерних платьев мезон ля валет, воспетых еще Вертинским. Наверное, ради этого стоило жить. Почему же тогда настроение такое, словно предстоят именины свекрови или открытое партсобрание?

Платье сидит прекрасно. Твердые пластинки, вмонтированные в ткань, делают фигуру безупречной. На спине элегантные крючочки, а не вульгарная «молния». Туфли цвета одесских лиманов, и изготовлены не на Малой Арнаутской, а уважаемой в мире фирмой. Каблуки такие, что стоять можно лишь на цыпочках. И — о ужас! — нет хороших, целых колготок. Приглашение на прием от собственного мужа пришло так неожиданно — времени на сборы оставалось в обрез — и не успела купить новые. А, ладно! В конце концов, надену эти, внизу они без дыр, а что там под юбкой — никто не увидит.

— Ну, ты готова? — Муж в «тройке», в белой рубашке, с красивым галстуком под цвет глаз. Он часто так одевается: должность обязывает.

— …Как в лучших домах.

Муж целует ее в плечо, подает плащ. Они выходят из дома, а возле подъезда уже ждет такси.

— Проведем вечер, как белые люди, — говорит муж и с гордостью называет водителю престижный ресторан, где должен состояться прием.

— Зал «Феникс», сюда, пожалуйста.

— Знаю, знаю.

С мужем почтительно здороваются гардеробщицы и официанты, в дружественном приветствии поднимают руки другие сопровождающие групп. Это один из немногих вечеров, на которые сотрудникам «Интуриста» разрешено приходить с женами. Закрытие конгресса по геронтологии. Вот они, все с крашеными сединами, собрались возле стола на 24 персоны. На нем много бутылок и блюд. Салаты в корзиночках из теста, маслины, рыбы, икра. Рядом с Ириной садится бойкий дедок. «I’m eighty, мне восемьдесят», — гордо говорит он, ожидая, по-видимому, что в ответ ему не дадут и пятидесяти.

Время бежит быстро. Водка льется легко.

— Don’t mix, don’t mix! — кричит геронтолог из Эдинбурга. Начинает играть оркестр. Муж приглашает танцевать франкоязычную пани-геронтолога с темно-фиалковой сединой.

— О, вы такой милый, — смеется она, покачивая фиалковым «каскадом».

Ирину тоже не оставляют без внимания. Сперва ее приглашают дедки — ученые, потом — гости из-за других столиков. Немец в смокинге. Очень высокий, Иринины руки не достают до его плеч, скользят по благородным бортам пиджака, это очень неудобно. Он что-то говорит ей на немецком.

— I don’t speak German.

— May I invite you to me?

Она знает, что нужно быть вежливой в любой ситуации.

— But I’m with my husband!

— Where’s your husband?

Она ищет взглядом мужа. Тот сейчас не танцует. Воспользовавшись тем, что все гости заняты танцем, наворачивает рыбные закуски. Увидев немца, встает, и они о чем-то разговаривают. Делает ей знак подойти, и они все трое выходят в холл.

— Слушай, Ира, он очень хорошо заплатит.

— Ты хочешь, чтобы я?!

— Так хорошо, что ты даже представить себе не можешь.

— Я, кажется, не проститутка.

— Конечно нет. Поэтому и так дорого… Нам же скоро в Норвегию ехать, ты не забыла?

— Ну и что с того?

— Ну… валюты, сама знаешь, сколько дадут… Сейчас налоги снизили, но и валюту урезали.

— Да ты же не сможешь провезти валюту!

— А он даст чек! Представляешь? Чек на мое имя! Я все смогу купить для нашего ребенка!

— И ради этого мать твоего ребенка должна выйти на панель?

— Это еще не панель… Один раз — это так… Ты ведь и со мной часто бываешь бесчувственна, словно я — тот немец.

— О боже! Это не укладывается у меня в голове! Я еду домой!

— Послушай, Ира, брось эти штучки! Спишь же ты с Васькой, и абсолютно бесплатно!

Это козырный туз из рукава. Пол и потолок становятся непараллельными, смещаются в разные стороны. Откуда он знает?.. Все в мгновение ока исчезает из головы и из сердца. Муж легонько подталкивает ее к немцу, который терпеливо ждет в некотором отдалении. Лифт гостеприимно раздвигает свои двери. Проплывают мутные сумасшедшие светильники и панели под мореный дуб. «Боже мой, рваные колготки, рваные колготки…» — трагически шепчет внутренний голос.