Скандал в семействе Уопшотов

[из стихотворения "Стоял я на пригорке небольшом" (1817 г.),

одного из первых стихотворений Китса]

Ему понадобилось три недели, чтобы закончить весь томик, включая "Короля Стефана" [неоконченная драма Китса (1819 г.)]. Было половина двенадцатого ночи, когда Каверли напечатал:

Чтоб вечно пить дыхание ее,

Навеки замереть в блаженном бденье,

Всегда, всегда в глаза ее смотреть,

Жить вечно - иль в экстазе умереть

[из сонета Китса "Яркая звезда" (1820 г., опубл. в 1846 г.),

считающегося его последним стихотворением].

15

Гриза сказал, что если все будет идти по плану, то он сможет прогнать ленту в субботу в конце дня. В пятницу вечером он позвонил Каверли по телефону и назначил ему прийти в четыре часа. Лента хранилась в рабочей комнате Каверли, и к четырем часам он принес ее в помещение, где находился пульт. Он очень волновался. Он и Гриза, похоже, были одни во всем вычислительном центре. Где-то безответно звонил телефон. Программы Каверли, выраженные в двоичной системе, ставили перед машиной задачу сосчитать слова в стихах, подсчитать объем словаря и составить список слов в порядке частоты их употребления. Гриза вложил программы и ленту в стойки и переключил на пульте несколько тумблеров. В этой обстановке он чувствовал себя как дома и расхаживал вокруг, как матрос палубной команды. От волнения Каверли был весь в поту. Чтобы хоть о чем-то говорить, он спросил Гризу о его матери и жене, но Гриза, охваченный у пульта сознанием своей значительности, ничего не ответил. Застучало печатающее устройство, и Каверли обернулся. Когда машина остановилась, Гриза сорвал со стойки бумажную ленту с расчетом и протянул ее Каверли. Количество слов в стихах составляло пятнадцать тысяч триста пятьдесят семь. Словарь равнялся восьми тысячам пятистам трем, а слова в порядке частоты их употребления были:

Шум горя павшего с молчаньем слит

Златая смерть над всем царит

Любовь дарит не радость а тоску

И шрам рассекший ангела щеку

Небес пятнает вид.

- Боже мой! - воскликнул Каверли. - Они рифмуются. Это стихи.

Гриза ходил по комнате, выключая свет. Он ничего не ответил.

- Ведь это же стихи, Гриза, - продолжал Каверли. - Разве это не удивительно? Подумайте, стихи внутри стихов.

Но безразличия Гризы ничто не могло поколебать.

- Ну-ну, - сказал он. - Нам лучше поскорей убраться отсюда. Я не хочу, чтобы нас тут поймали.

- Но вы же видите, правда, - сказал Каверли, - что внутри стихов Китса еще какие-то другие стихи.

Можно было себе представить, что какая-то числовая гармония лежит в основе строения Вселенной, но чтобы эта гармония распространялась и на поэзию, казалось совершенно невероятным, и теперь Каверли чувствовал себя гражданином вновь возникающего мира, его частицей. Жизнь была полна новизны; новизна была повсюду!

- Пожалуй, лучше все-таки рассказать кому-нибудь, - заметил Каверли. Ведь это, знаете ли, открытие.

- Успокойтесь, - сказал Гриза. - Вы кому-нибудь расскажете, начальство узнает, что я пользовался вычислительной машиной в нерабочее время, и мне намылят шею.

Он выключил все лампочки и вышел с Каверли в коридор. Тут в конце коридора открылась дверь, и им навстречу шагнул доктор Лемюэл Камерон, директор ракетного центра.

Камерон был маленького роста. При ходьбе сутулился. О его безжалостности и блестящем уме слагались легенды, и Гриза с Каверли испугались. Волосы у Камерона были матово-черные и такие длинные, что одна прядь падала на лоб. Кожа у него была смуглая, чуть желтоватая, на щеках играл легкий румянец. Глаза его смотрели печально, но нависшие брови и густые ресницы придавали Камерону вид своеобразный и устрашающий. Его брови выступали на целый дюйм, пестрели сединой и были мохнатыми, как звериная шкура. Они казались конструктивными элементами, призванными поддерживать тяжесть его знаний и его власти. Мы знаем, густые брови не поддерживают ничего, даже воздуха, и корни их не питаются ни умом, ни чувством, но именно брови Камерона устрашили обоих мужчин.

- Как ваша фамилия? - спросил он. Вопрос был обращен к Каверли.

- Уопшот, - ответил тот.

Если Камерон и пользовался некогда щедротами Лоренцо, он ничем этого не показал.

- Что вы здесь делаете? - спросил он.

- Мы только что произвели подсчет слов в словаре Джона Китса, - сказал Каверли с самым серьезным видом.

- Ах вот как! - сказал Камерон. - Я и сам интересуюсь поэзией, хотя мало кто об этом знает. - Затем, закинув голову и одарив своих подчиненных улыбкой, которая либо ничего не значила, либо была неискренней, он принялся декламировать с привычным пафосом:

Вращались многие миры

Вкруг солнц своих веками

Для миллионов мудрецов,

Ушедших в прах и в камень.

Их жизнь мы знаем, но понять

Стараемся напрасно,

Кто был им друг, кто был им враг,

Что было им подвластно,

А голос прошлого звучит

И глухо и неясно.

Каверли ничего не сказал, и Камерон пристально посмотрел на него.

- Я вас видел раньше? - спросил он.

- Да, сэр.

- Где?

- В горах.

- Зайдите ко мне в кабинет в понедельник, - сказал Камерон. - Который теперь час?

- Без четверти семь, - сказал Каверли.

- Я что-нибудь ел?

- Не знаю, сэр, - ответил Каверли.

- Интересно было бы знать, - сказал Камерон, - интересно. - И он один поднялся в лифте.

16

В понедельник утром Каверли явился в кабинет Камерона. Он хорошо помнил свою первую встречу со знаменитым стариком. Это произошло в горах, в трехстах милях к северу от Талифера, куда Каверли однажды поехал с несколькими сослуживцами на уик-энд кататься на лыжах. Они добрались до места уже под вечер и успели бы засветло совершить лишь один спуск. Они стояли, ожидая, пока подъедет кресло-подъемник, как вдруг кто-то попросил их посторониться. Это был Камерон.

Его сопровождали два генерала и полковник. Все они были значительно выше ростом и моложе, чем он. Появление Камерона вызвало заметное волнение, впрочем, о его мастерстве лыжника слагались легенды. Его вклад в тепловую теорию был основан на наблюдениях за молекулярным воздействием на скользящую поверхность его лыж. На нем был прекрасный лыжный костюм, а над знаменитыми бровями алела лыжная шапочка. В этот день его глаза блестели, и к подъемнику он шел энергичной пружинистой походкой (подумал Каверли) человека, который пользуется бесспорным авторитетом. Од первым поднялся на гору, потом его свита, а за ними - Каверли с приятелями. На вершине стояла хижина, куда все зашли покурить. В хижине не было никакого отопления и стоял жуткий холод. Когда Каверли приладил крепления, он увидел, что в помещении нет никого, кроме Камерона. Остальные ушли вниз. В присутствии Камерона Каверли ощущал неловкость. Ничего не говоря, не произнося ни звука, тот как бы создавал вокруг себя нечто столь же осязаемое, как электромагнитное поле. Было уже поздно, очень скоро должно было стемнеть, но горные вершины, сплошь окутанные снегом, еще купались в косых лучах солнца, напоминая волнистое дно древнего моря. Жизненная сила этого зрелища восхитила Каверли. Все здесь дышало безмерной мощью нашей планеты; здесь в гаснущем свете дня человека охватывало ощущение необъятности ее истории. Каверли хорошо понимал, что с доктором об этом говорить не следует, Первым заговорил сам Камерон. Голос у него был резкий и молодой.