Ночью под каменным мостом

Она выпустила мушкет из рук и бросила на Вальдштейна беспомощный взгляд.

-- Что мне делать? -- почти прорыдала она. -- Милый, подскажи, что же мне теперь делать?!

-- Я не должен был встречаться с тобой, Лукреция, -- ответил молодой Вальдштейн. -- Но раз уж это случилось, то я должен полюбить тебя и быть с тобой до конца моих дней!

Ее лицо враз осветилось, словно она только и ждала этих слов.

-- Да, у нас нет другого выхода, -- заявила она окрепшим голосом. -- Ты станешь моим супругом и будешь молчать, охраняя мою честь до самой смерти. По званию и происхождению мы с тобой равны. И мы знаем друг о друге все, что полагается знать мужу и жене. Ты хочешь этого? Священник и два свидетеля всегда у меня под рукой.

-- Да, я хочу этого, да и как иначе! Давай сюда священника и свидетелей! -- воскликнул Вальдштейн так весело и громко, что Лукреция невольно съежилась от испуга.

-- Тише! -- прошептала она, приложив палец к губам. -- Не подымай шума. Не забудь, что ты лежал в постели с дамой, которая еще не успела стать твоей женой. Не хочешь же ты, чтобы завтра об этом болтал весь город?!

Когда на следующее утро, уже после таинства бракосочетания, Вальдштейн вернулся в свою чердачную комнату, он нашел там Лейнитцера; тот стоял в углу и дожидался хозяина. Он выглядел жалким, усталым и сломленным. Судя по обилию соломы у него в волосах, на башмаках и в складках разорванной одежды, эту ночь ему пришлось провести на сеновале.

-- Куда вы вчера пропали? -- вскричал он, едва Вальдштейн успел затворить за собой дверь. -- Вы не ночевали дома? Кто предупредил вас?!

-- Предупредил? О чем? -- удивился Вальдштейн. Лейнитцер прижал ладони к лицу и начал всхлипывать.

-- Они арестовали его! -- скулил он. -- Вы слышите? Они его арестовали! Я ждал вас два часа, но вас все не было, и я пошел доложить патрону, а когда добрался до места, дом был уже оцеплен и Барвициуса в цепях, со скованными за спиной руками, выводили на улицу.

-- Барвициуса? А кто это такой? -- без особого участия спросил Вальдштейн.

-- Патрон! -- простонал Лейнитцер. -- И он предвидел это. Да, он предвидел это, а я-то, дурак, еще не хотел его слушать. Что же теперь с ним будет? Тюрьма, цепи, виселица или галеры... А я? Что теперь делать мне? Где теперь Франция, где Нидерланды?..

Он злобно взглянул на Вальдштейна и крикнул:

-- Надо иметь сердце из камня или из железа, чтобы слушать такое без сострадания!

-- Ну, мне-то до этого нет никакого дела, -- отрезал Вальдштейн.

-- Но вы что-то подозревали, -- сказал Лейнитцер, -- потому и провели ночь вне дома. И, конечно, правильно сделали -- ведь за мной наверняка следили и видели, как я несколько раз приходил к вам. Я ударяюсь в бега, мне теперь нельзя показываться в Праге, да и вам советую найти себе новую квартиру.

-- Я это уже сделал, -- ответил Вальдштейн.

В тот же день Иоганн Кеплер получил от графа Альбрехта Венцеля Эусебия фон Вальдштейна письмо, в котором тот выражал "всяческую благодарность за полученную высокополезную информацию". Далее в письме говорилось, что Венера поистине правила в минувшую ночь в доме Большой Медведицы, так как он, "ваш покорнейший нижеподписавшийся", в эту ночь получил от нее величайшую милость.

К письму был приложен увесистый кошелек с пятью золотыми венгерскими дукатами.

Иоганн Кеплер взял кошелек и прошел в комнату, где лежала сто больная жена. Он присел на край кровати, налил ложечку лекарства и вытер ей со лба капли пота.

-- Ты помнишь, -- сказал он, -- как я говорил тебе, что астрология, которую так почитают многие невежды, в сущности является глупой и распутной дочкой благородной науки о звездах. Я ее терпеть не могу, но, как многие заблудшие дети, она кормит за счет своих прелестей бедную мать, о которой никто и знать не хочет...

И он высыпал пять золотых дукатов на постель больной.

-- Собака, которая вовремя залаяла, и петух, который кстати запел, положили начало счастью Валленштейна, -- сказал мой домашний учитель, студент медицины Якоб Мейзл, когда в один дождливый и туманный денек закончил излагать историю графа Валленштейна, которую он мне рассказывал вместо того, чтобы посвящать в тайны синусов и косинусов. -- Об этом ты, конечно, не слыхал в своей гимназии, там ведь интересуются одной хронологией. Упаси меня боже сказать о нем плохо, но этот Валленштейн был отлично расчетлив, что на войне, что в любви, и потому я сильно сомневаюсь, что в ту ночь домом Большой Медведицы правила одна лишь Венера. Вспомни: в самом начале я говорил тебе, что Лукреция Ландек была одной из богатейших особ в богемском королевстве. Она рано умерла от родов, и ее богатство позволило Валленштейну сформировать два драгунских полка и привести их на службу королю, когда случилась война с Венецией. И это было началом его стремительной карьеры, которой много лет спустя положил конец удар алебарды капитана Бутлера в замке Эгер...

Студент медицины Мейзл вынул свою длинную трубку, фарфоровую головку которой украшал портретик Вольтера, набил ее дешевым продуктом императорско-королевской табачной монополии, а затем продолжил свою мысль:

-- Иоганн Кеплер, который так глубоко проник в законы вселенной, конечно же, не ошибался, и Венера царила в ту ночь в доме Большой Медведицы. Но мне кажется, что там была еще одна, такая мелкая, малозаметная звездочка. То была подлинная звезда Валленштейна -- Меркурий. А поскольку латинист из тебя никудышный и ты не можешь перевести самое простенькое место из поэмы Овидия, то я скажу тебе по-немецки: Меркурий считался у древних богом денег.

(1)К сведению (лат.).

(2)От лат. domine -- господин.

(3)О шестиугольности снежинок (лат.).

(4)Человеку свойственно ошибаться (лат.).

(5)Искаженно от hodie, eras, aliquid -- сегодня, завтра, иначе (лат.).

IX. ЖИВОПИСЕЦ БРАБАНЦИО

Жил в Праге художник, о котором мало известно позднейшим поколениям, и звали его Войтех или Адальберт Брабенец, но он на дух не выносил этого имени и предпочитал, чтобы его называли синьором Брабанцио. Правда, его скорее можно было назвать бродягой или вагантом, нежели художником. Он ежегодно объезжал чешско-богемские и австрийские области, колесил по Венгрии и Ломбардии, но редко находил работу у хорошего мастера. И даже в том случае, когда ему везло, он нигде не задерживался надолго -- у него были свои, особенные воззрения на живописное искусство, и он не хотел подчиняться указаниям мастеров. А поскольку он обладал беспокойной и горячей натурой, то всюду, где бы он ни находился, он начинал разводить мятежные речи против властей и выказывать свое презрение всем людям с именем и положением. Один вид богатой одежды приводил его в ярость, как красная тряпка -- быка. Так он и слонялся по сельским кабачкам, портовым пивным и борделям, ибо только там могли слушать его зажигательные подстрекательские речи и умели ценить способность немногими штрихами запечатлевать физиономии собутыльников. Сам он, даже когда бывал трезв, выглядел одинаково по будням и праздникам: он походил на человека, только что поднявшегося из каменоломни. Лицо его было исполосовано следами бесчисленных схваток, ибо в том случае, если дело доходило до ссоры, он, не желая отстать от своих уголовных приятелей, сразу же хватался за нож.