Золотая пучина

Среди огненно-красных фонтанчиков сновал зимородок. На этом тихом ключе он родился. Здесь обзавелся семьёй. Неожиданно пришли люди и поселились по всем кривунам, и нет ему места. Зимородок стремительно умчался вперёд и тотчас же вернулся. Почти налетел на Ксюшу. С криком взмыл вверху и вновь, припадая к самой воде, заметался среди рубиновых хариусов и огненных брызг.

— Не трону я тебя. Не трону, — прошептала девушка и быстро пошла вперёд. За кривуном увидела худую черноволосую женщину в полинялом ситцевом платье с большой заплатой на правом плече. Женщина стояла по колено в воде и, согнувшись, промывала породу в лотке, а голопузый мальчишка лет семи тряс её за плечо и тянул:

— Ма-ам-ка, исть хочу… Исть хо-чу, мам-ка.

Ксюша хотела вернуться, но женщина подняла голову, и девушка увидела огромные чёрные глаза.

— Здравствуй, — просто сказала женщина.

— Здравствуйте. Как моется?

— Моется лучше не надо, а золота нет даже на-посмотреть.

Женщина откинула со лба прядь волос, вышла на берег и устало села на камень.

— Мам, мы ещё притащили…

Две девочки — старшей лет одиннадцать — принесли на палке ведро с породой. Мальчишка продолжал тянуть:

— Исть хочу… Исть хочу, ма-а-амка.

Чужое неприкрытое горе заставило Ксюшу на время забыть про своё.

Женщина приложила руку к левой груди и сжала её.

— Болит. А когда сдавит, страх на меня накатывает. Посиди, девонька, со мной… Хоть словом обмолвимся. Тебя зовут-то как?

— Ксюшей.

— Хорошее имя. Мою старшенькую Ольгой зовут. Поменьше которая — Капитолиной, а сынишку — Петюшкой. Ласковый он у нас. Весь в отца. Посиди. Хорошо, когда рядом с тобой человек. Ой, больно-то как.

— Может водицы подать.

— Не надо… Сядь рядом… Чтоб детишки не видали — и расстегнув ворот платья, сгребла пальцами морщинистую грудь, тихо, сквозь зубы застонала. — Пройдет это. Скоро пройдет…

На костре, в закоптелом ведре парилась мелко нарезанная черемша. Старшая девочка помешала её, заправила несколькими ложками муки. Младшая причмокнула. Голопузый Петюшка дернул сестру за платье и, притопывая босыми ногами, радостно повторял:

— А чичас будем исть. А чичас будем исть!

— А вот и я. Ку-ка-ре-ку-у…

Из кустов вышел Егор. Как всегда, колесом ставя ноги, подпрыгивая, размахивая руками. И седенькая, козья бородка так же скособочена. И все же это был не тот Егор, что приходил в избушку к артельщикам. Лицо — простое, открытое, без заискивания. Светлое и приятное.

— Где тут моя именинница? Поди-ка сюда. А где Петух? Петух-Петушок, золотой гребешок, маслена головка, шелкова бородка. Ку-ка-ре-ку, Петушок.

Егор присел на корточки, захлопал себя по бокам и запел петухом: ку-ка-ре-ку. — Глаза у него чуть с хитринкой. Ребятишки обступили отца, а Егор, с прибаутками, положил на большой лапчатый лист гостинцы: закусанный ломоть хлеба — тот самый, что сунул в карман в рогачевской избушке, и половину румяной шаньги.

— Живая шаньга! — Капа захлопала в ладоши.

— Живая! Самая настоящая, обмазанная сметаной. Э, нет, Петушок, не тянись за шаньгой. Каждому своё, — и начал делить гостинцы. — Это Петушку. Он у нас поет как кукушечка, вот ему за это горбушечка. Капка-Капитолинка — не девка у нас, а малинка. К тому же она именинница — ей, понятно, самая серединка. Олюшке-Оле, раз она всех поболе — тоже краюшечка.

Стараясь не обидеть никого, Егор разломил половину шаньги на три части. Так же поделил и кусок хлеба.

У Ксюши комок к горлу подступил.

А Егор продолжал балагурить:

— Женушка-Аграфенушка, пляши, не стой, накрывай на стол: што есть в печи, все на стол мечи. Ись хочу, аж пуп к спине прилип. Теперь его, поди, вагой не отдерешь.

Только тут Егор увидел Ксюшу и смутился.

— Гостья никак? Аграфенушка, ты бы упредила меня. — Взглянул в почерневшее от боли лицо жены и снова засуетился.

— Грудь разломило? Аграфенушка моя. Лапушка, што бы сделать тебе такое… — взял руку жены. Погладил.

— Приехал сват-то? — спросила Аграфена.

— ещё не приехал.

— Скорей бы уж знать, возьмут ли в артель?

— Как не возьмут. Устин нарочно на прииск ездил, в артель меня звать. Помнишь, поди? — увидел, что Ксюша собирается уходить, задержал её совсем так, как перед этим задержала её Аграфена — Подожди, Ксюшенька. У нас ныне праздник. Капка у нас именинница, — и шепнул — Аграфенушке будет полегче. Ты же девка душевная. А за угощение — не взыщи. Како ни на есть, а от чистого сердца.

Нельзя уйти. Ксюша осталась. Сидя у костра, угощалась пареной колбой. Обжигаясь, пила смородинный чай. От души смеялась над Егоровыми прибаутками, и сама отвечала легко, не думая, и ответы получались веселые. Смеялась Капка, смеялась Олюшка. Петюшка смеялся с большим опозданием и лишь потому, что смеялись сестренки. Но все же гостья ему понравилась так, что перед чаем он протянул Ксюше зажатый в кулак кусок принесенной Егором шаньги и солидно сказал:

— На, куси, только маленько.

Стемнело. Ксюша решительно засобиралась домой. Егор тоже поднялся и взялся за шапку.

— Не надо. Я ведь сызмальства одна по тайге.

— Это как хочешь, а я провожу. Чичас тут много пришлого люду шляется.

Шли медленно. Отражение голубой вечерницы дрожало в болотинах, бежало впереди, расстилая серебряную тропинку с черными тенями от пихт и кустов.

Егор шёл ссутулившись, непривычно молчаливый. Но мысли мучили его, рвались наружу.

— Аграфена-то жить хочет! Как ещё хочет. Ежели человек сыт и здоров, он жизнь-то не ценит. А заболеет, почует… — страшным показалось Егору поставить слово «смерть» рядом с именем Аграфены. Рубанул рукой, будто старался их разделить, и сказал с надрывом — Тогда зачнёт жизнь понимать. Вечор легли мы спать, и тут недалеко песню заиграли. Аграфена поднялась на локте и замерла. А потом шепчет: «Слышь, песнь-то какая?» — «Самая, говорю, обыкновенная». — «Нет, говорит, ни разу я такой душевной не слышала». А утресь словно горы впервой увидела. Опять шепотком: «Никогда вы такими дивными да баскими не были». Жить хочет Аграфена. Шибко жить хочет.

Егор приотстал. И Ксюша поняла, не нужно оглядываться. Вспомнила его у избушки, заискивающим, хихикающим. Представила его с детишками у костра, по-мальчишески дурашливым, веселым, простым. И открылась ей душа человека.

Егор нагнал Ксюшу. Снова заговорил:

— Я так полагаю: будь у нашего Петушка хлеба вдосталь, перестала б болеть Аграфена. Мать ведь. Мать… А откель Петька хлеба получит, ежели отец его работы себе не сыщет. Вот я хвастаю, Ксюша, сват, мол, меня ждёт. Нужон я свату, как снег на покос. А ведь вру. И Аграфена знает, што вру, а молчит. Ксюша, я пол языком буду вылизывать, только б Петька-петушок хлеба у меня не просил, да у Аграфены грудь не болела. Я, Ксюша… — и замолчал.

Не мог признаться Егор, что несколько дней назад схватил топор и хотел идти на большую дорогу. И пошёл бы. Аграфена, наверное, прочла мысли мужа и сказала просто: «Тоскует по тебе Петушок. Как проснется, так про тебя спросит…»

— Золото у меня Аграфена… — ещё помолчал Егор. Потом тихо сказал — Вчерась Кузьку, Кузьму Иваныча видел. В городских сапогах. Картуз с лаковым козырьком. Мальчонками мы вместе с ним о лаковых козырьках сокрушались. Он вот и носит теперь. А я — накось, выкуси.

Егор словно посмеивался сам над собой.

— Мне в ту пору осьмой годок шёл, Ксюша, а помню все так, словно однево случилось. Мать миску щей налила, отломила каждому по куску калача. Не успела стрижена девка косы заплесть, а миска пуста. Сидим подбираем со стола хлебные крошки, а есть хочется пуще прежнего.

Мать гладит меня по голове одной рукой, а второй фартук к глазам прикладывает.

Не вытерпел я, да как заору сквозь слезы: «Борову небось кажынный день буханки пекешь».

Отец поставил меня промежду колен. Ты, грит, уж большой. Понимать должон. Гнедко наш совсем постарел, а без лошади мы не хрестьяне. Выкормим борова, продадим, может и на лошаденку денег хватит. Да ещё тебе картуз новый купим. Черный.