Вечером в испанском доме

Я глянул на маму и удивился: она сидела пунцовая от счастья. А дядя Риза посмеивался и веточкой протягивался к ее руке, поглаживал. Поглаживал и курил, целое облако надымил, оно окутывало мамину голову, но мама не двигалась и не старалась отмахнуть дым.

— Хватит кадить, Риза, — сказала строго тетя Марва. — Кадишь и кадишь!

— Да, хватит, — слишком серьезно согласился дядя Риза и поднялся, пошел в дом. Я тоже встал; без дяди Ризы беседа уже не казалась мне интересной. Удаляясь, я слышал, как тетя Марва говорила:

— Уж он-то детей твоих бы не обижал…

А разве я или Динка, или Галейка думали иначе и разве мы тоже не любили его, дядю Ризу? Но все-таки лучше, когда твоя мама не выходит замуж.

А вскоре случилось вот что: наших соседей обокрали, и те заподозрили, что воров навел не кто иной как Галейка. Точнее, на него показал сынишка других соседей, видевший, как шантрапа вертелась около дома — и с ними был Галейка.

Для нашей семьи это было как гром среди ясного неба. Но вот что странно: и дедушка, и бабушка как-то очень быстро смирились с напастью, хотя прежде даже мысли не допускали о подобных проделках внука. Дедушка вдруг заявил:

— Вот пусть теперь этого шалопая воспитывают в детской колонии, уж там-то он поймет почем фунт лиха!

Галейка ходил горделивый, как петух, и не только не опровергал своего участия в воровстве, но загадочными недомолвками напускал еще больше туману, из чего, впрочем, можно было бы и понять, что он ни в чем не виноват.

— Я должна поговорить с учительницей этого болтунишки, — решительно заявила мама.

Позже я не переставал удивляться верному направлению, которое она взяла, устремляясь на выручку нашего Галея. Словом, она отправилась в школу, где учился малыш, показавший на Галейку. Но учительница, оказывается, находилась в пионерском лагере.

— Я должна ее повидать. Никто лучше педагога не может знать своего ученика!

— Конечно, — соглашался с нею дедушка, — но при чем тут педагог? Он-то чем поможет?

— А вот увидишь! — многозначительно пообещала мама.

…У дикариков были городки, и играли они отменно. Вдохновение оживляло их лица, обычно тусклые и туповатые. Их отец выходил во двор и наблюдал, как его отпрыски разделывают под орех любого из нас. Временами его сухие жесткие губы неумело и стеснительно складывались в улыбку.

— Дядя Харис, — спросил я однажды, — а где теперь собака?

— Собака? — ответил он мне. — Из собаки сшили унты, если только это интересно твоей бабушке.

Я не поверил ему. Я только грустно вздохнул и сказал:

— Что делать, бабушка терпеть не может больших собак.

— Ах, не сваливай, пожалуйста, на бабушку! — сказал он ожесточенно. — Тебе нравилась собака?

— Да, — сказал я тихо.

— Ну вот! — заключил он повеселевши. — Значит, можно надеяться, что у тебя будет добрая собака. — Голос у дяди Хариса прозвучал не то утвердительно, не то вопросительно, и это меня слегка озадачило.

Амина уже с минуту стояла за спиной дяди Хариса и делала мне знаки рукой. Я подошел к ней, и она тут же повела меня к калитке.

— Собаку он отвел к своему брату, — сказала она. — Но когда мы переедем на другую квартиру, ом возьмет ее обратно.

— А вы собираетесь переезжать?

— Не знаю. Еще, наверно, не скоро.

Мне сразу стало грустно.

— А ты возьми себе щенка, — сказала Амина.

— Мне не разрешат.

— А хочешь, я возьму? Но это будет твой щенок.

— А если ты уедешь?

Амина вздохнула и ничего не ответила.

— Поехать бы в лагерь, — сказал я тоскливо.

— Нынче, наверно, поздно. А на будущий год нас уже не возьмут в лагерь.

— Я никогда не был в лагере, никогда!

Никогда, ни разу в жизни. Я должен был сидеть дома и чтобы бабушка моя видела, что я не тону в реке, не блуждаю в лесу, что я живой и маячу у нее пёред глазами, как ее старинные часы, которые она бережет пуще клада.

Я решил тут же пойти к маме и потребовать, чтобы она отправила меня в пионерский лагерь.

— Только, пожалуйста, не груби, — предупредила Амина.

Мама сидела в гостиной над раскрытой книжкой. Она встрепенулась, когда я вошел.

— Тише, бабушка только уснула. Я дала ей лекарство.

— Ты читаешь нужную книгу или бред собачий? — сказал я словами бабушки.

Мама улыбнулась, притянула меня к себе и обняла.

— Мама, я хочу поехать в лагерь. Ведь ты любишь меня, ведь ты не откажешь?

— В лагерь? Откуда ты знаешь, что я собираюсь в лагерь?

— А разве ты собираешься в лагерь?

— Мне надо повидать Веронику Павловну.

— А кто такая Вероника Павловна?

— Учительница этого маленького шпиона, доносчика. Надо, чтобы она дала ему характеристику. Пусть следователь знает, кого он берет в свидетели.

— Ну, а если?..

— Что, что если? Может быть, ты думаешь, что твой брат вор?

— Ой, мама!

— То-то же! Кстати, я купила Галею баян. Он в комнате у бабушки, поглядишь, когда она проснется.

— Галей умеет только на мандолине.

— Я поговорю с Марвой, чтобы его записали в кружок баянистов.

— Да он не захочет в кружок. Раньше он здорово хотел.

— Раньше, — сказала мама, — раньше… Ты что, не знаешь нашей бабушки? Ой, смеркается, ой, поздно, где наши дети? — Она засмеялась, махнула рукой. — Теперь я сама возьмусь за своих детей.

— Конечно, ведь бабушка болеет.

Она пытливо на меня поглядела, затем погрозила пальцем:

— Мелешь! — И резко поднялась, волосы ее встрепались, лицо загорелось. — Я все это должна сделать сегодня — поговорить с Марвой, съездить в лагерь… Что, ты хочешь поехать со мной? Нет, приглядишь за бабушкой. Ну, подашь ей воды.

— А горшок подавать не буду.

— Ужасные дети! Я с вами сойду с ума.

— Я лучше поговорю с тетей Марвой.

— Поговори. И пусть она немедленно запишет Галея в кружок.

Она уехала в лагерь, пообещав вернуться к вечеру. А был еще только полдень. За шторами, закрывающими дверной проем, я слышал хрипловатое дыхание бабушки. Тихонько ступая, вышел я в сенки, где надрывались черным роем безумные мухи.

У забора, в тени акации, сидела Амина и задумчиво перебирала в руках четки из косточек финика.

— Гляди, я сделала бабушке.

— А Галейке купили баян, — сказал я.

— Ага, — она кивнула и потупилась, не переставая считать финиковые косточки. Лицо ее было бледным.

— Тебя обидели дикарики?

— Никто меня не обижал. — Она оставила четки и улыбнулась, в уголках ее дружелюбного рта возникли, как лучики, две морщинки. — Мама и дядя Риза поспорили из-за пустяков.

— Дикарики?..

— Дядя Риза запер шкаф с моими книжками, а мама велела немедленно открыть. Дядя Риза рассердился: все до одной растащат проклятые мальчишки. А мы с мамой… пусть шкаф открыт и пусть они читают, правда? Они порвали только одну книжку — «Базар», помнишь? Вот Федот кошку Матрешку под руку берет… шли, шли, на базар пришли. — Она засмеялась. — Первоклашки!

— Я давно хочу спросить, — сказал я, — кто такой Пер-Гюнт?

— Бедный лесоруб.

— Я думал, какой-нибудь упырь.

— А упыри — это тролли.

— А Сольвейг?

— Она всю жизнь ждала Пер-Гюнта.

— Наверно, лет десять? (Через десять лет мне будет двадцать четыре года, подумал я, и нам можно будет пожениться.)

— Всю жизнь, — повторила Амина, — всю, понимаешь?

Мы помолчали. Зной нагонял томленье и тоску, не хотелось никаких движений, и я молил бога, чтобы только не проснулась бабушка. Долго, однако, она спит. Ее бабушка, рассказывала она, умерла во сне, и моя бабушка откровенно рассчитывала на такой же конец… Когда у тебя еще жива старая бабушка, ты все еще ребенок… Старики и больные чаще умирают весной или осенью. А сейчас лето.

— Моя бабушка говорит, если человек поет, значит, он кого-то любит.

— Я люблю птиц, — сказала Амина. — Вот если бы у тебя были голуби.