Подруги

Хлоя. Тогда зачем было нанимать?

Грейс. Это приятель Себастьяна.

Хлоя. Но это твои деньги.

Грейс. Не мои, а Кристи. Лежит он сейчас в могиле — или в урне, это несущественно, — и радуется, что я такая растяпа. Я в жизни сама не заработала гроша, в том смысле, как это принято понимать. Не знала бы, с какой стороны подступиться, в случае надобности. Вот петь в опере — это бы я не прочь, заметь себе.

Хлоя. Как твоя мама?

Грейс. Ой нет, только не как мама. Я и забыла про нее. Если это семейное, тогда я пас, терпеть не могу. Как у Стэнопа насчет музыкальности?

Хлоя. Никогда никаких разговоров на эту тему, только о футболе. Это же твой сын, а не мой. Тебе же табели присылают из школы, в любое время можешь справиться по соответствующей рубрике — «Посторонние увлечения», вероятно.

Грейс. Не читаю я школьные табели. Их следовало бы вообще упразднить. Нечего вторгаться к ребенку в душу. Школа обязана обеспечить ему анонимность.

Хлоя. В таком случае Стэнопу, пожалуй, лучше учиться в обычной, государственной. Тем более что он и сам туда рвется.

Грейс. Вечно ты, Хлоя, потакаешь детям. Ну что может Стэноп смыслить, в его-то годы? Ему несравненно лучше в частном интернате. Хорошие учителя, первоклассное оборудование, великолепный спортивный комплекс, да и друзей уже, должно быть, тьма.

Хлоя. Он не из тех, кто легко заводит себе друзей.

Грейс. Тогда подумай, как ему будет плохо в обычной школе.

Хлоя. Ты ему сама говорила, что он в интернате, только пока у тебя не устроится с постоянным жильем.

Грейс. Да? А это, по-твоему, называется — устроилось? И нет у меня доверия к этому архитектору. Я лично сомневаюсь, чтобы Стэнопу понравилось жить в подвесном скворечнике, а ты? Нет уж, пускай остается там, где есть. И не отдам я его ни в какую обычную школу, что это ему вздумалось?

Хлоя. Он хочет играть не в регби, а в футбол.

Грейс. Вот видишь, глупости, и больше ничего. К тому же с таким дурацким именем, как Стэноп, его только засмеют среди всей этой шпаны.

Социальные позиции Грейс меняет одновременно с возлюбленными, как меняет цвет хамелеон, смотря по тому, к какому камню он приник. Однако ревнивая жажда привилегий нет-нет да и дает себя знать. В данное время Грейс не задумываясь взорвет Итон — или по крайней мере запалит фитиль взрывчатки, подложенной Себастьяном, — однако сына в обычную школу не отдаст.

Хлоя. Это ты его так назвала, Грейс. Требовала, чтобы непременно был Стэноп, хотя все тебя отговаривали.

Грейс. Что ж, согласна, весь эпизод со Стэнопом — нелепость. Надо было сделать аборт. Зря я тебя послушалась, Хлоя. Стэноп — на твоей совести. Нравится тебе мое платье?

Хлоя. Нет.

На Грейс — темно-синее шелковое платье, сшитое году в 1946, подол у него неровный, швы разлезлись. Оно печально опало на маленькой груди Грейс, как бы тоскуя о более мощных формах прежней владелицы.

Грейс. Правда? А мне нравится. Купила на Портобелло [22]. Такое было у Марджориной матери. Вдруг это оно и есть, как ты думаешь? Мне всегда хотелось стать похожей на Элен.

Хлоя. Вот и стала.

Это говорится без приязни.

27

Январь 1945 года. Элен вернулась из Нью-Йорка и внезапно объявляется в «Тополях». Восемь часов утра, землю припорошил снежок. Элен сует в дрожащую руку Марджори десять шиллингов и преподносит Эстер Сонгфорд банку лососины. Эстер заметно отяжелела — у нее отекают ноги, ее мучает одышка, — задыхаясь, она с грехом пополам бормочет слова благодарности.

— С Эстер все благополучно? — Элен, сама участливость, увлекает Эдвина в сторону. — Она ужасно выглядит!

Элен не заглушила мотор своего «бэби-остина». Она приехала всего на минутку. Ее пассажир, с лицом серым и перекошенным, стоит на дороге, притоптывая ногами от холода, и отказывается войти в дом. Он, как объясняет Элен, политический деятель, лейборист.

— Эстер просто растолстела, — говорит Эдвин. — Объедается картошкой. Совершенно распустилась.

— Сейчас никому нельзя распускаться, — говорит Элен. — Мы выигрываем войну, но нам еще предстоит выиграть мир.

Элен, даже в восемь утра, элегантна. На ней тонкое темно-синее платье в точечку, с подложенными плечами и юбкой в складку, меховое манто и нейлоновые чулки, доселе не виданные в Алдене. Туфли — нового фасона, на танкетке. Волосы, высоко поднятые спереди, гладко обтекают голову, а у плеч вновь вздымаются полукругом, точно морская волна, которая раздумала обрушиться. Подобный эффект достигается ценой немалых усилий, однако последняя мода требует, чтобы волосы меньше всего напоминали самих себя, то же относится и к лицу. Природные изъяны кожи скрыты под толстым слоем густых, как тесто, апельсинового оттенка румян; бантик из ярко-красной помады вносит существенные поправки в очертания рта, каким его замыслил создать господь бог.

Вид у Элен ненатуральный, зато прелестный. Эстер плотнее кутается в старенький капот и, прижимая к себе банку лососины, опускается на стул, облегчает нагрузку на свои несчастные больные ноги. Ей постоянно нездоровится.

— Я на одну минуту, милые, — говорит Элен, и все обступают ее, теснясь, точно пчелы вокруг банки с медом. — Марджори, собирайся-ка в конце недели обратно в Лондон.

— Что вы, как можно — под бомбежку, — подает голос со стула Эстер Сонгфорд. Элен не удостаивает ее вниманием.

— Но мне сейчас нельзя уезжать, — говорит Марджори. — Как же тогда экзамены на аттестат зрелости? И вступительные, в институт?

Эдвин, насупясь, бросает на нее неодобрительный взгляд.

— Кого ты больше любишь — отца или школу? — говорит Элен. — То-то. Есть основания полагать, что его в скором времени репатриируют, во имя гуманности. После всего, что он перенес, ему захочется, чтобы его окружали близкие. А теперь мне пора мчаться дальше. Джон спешит на очень важное совещание. Я обещала, что подвезу его, это куда уютней, чем на поезде, только нельзя выключать мотор, он потом никак не заводится. Я его уверяю, что не беда, если опоздает, такую важную персону будут с восторгом ждать хоть целый день, но он все-таки страшно волнуется.

И она уносится прочь.

Когда Хлоя рассказывает матери, что Марджори возвращается в Лондон, у Гвинет навертываются слезы.

— Что ты? — в недоумении спрашивает Хлоя. — Ведь она едет домой!

— Ох, эта война, — говорит Гвинет. — Что же она с нами сделала!

Руки у Гвинет покрыты сыпью, на них неприятно смотреть. Врач говорит, это от мытья посуды и недостатка витаминов, но, даже если так, что она может поделать?

— А мы? — спрашивает Хлоя. — Мы после войны вернемся в Лондон?

Но Гвинет уезжать не хочет.

— Тебе нужно быть здесь, пока не кончишь учиться.

Гвинет гордится Хлоей; хорошенькая, ладная, смышленая дочка — ее единственное достижение в жизни. Она расцветает от малейшего успеха Хлои в школе, приходит в смятение от малейшей ее головной боли. Она печется о благе дочери бескорыстно, ни на что не рассчитывая взамен, она успокаивает, поглаживает, поощряет, внушает — наставляет в долготерпении и стойкости.

До тех пор, впрочем, покуда Хлоины интересы не сталкиваются с интересами Ликоков. В этом случае предпочтение отдается Ликокам. Гвинет любит мистера Ликока. Разве допустила бы она иначе, чтобы Хлоя, в ущерб своему здоровью и силам, вставала зимой в шесть утра и чистила ботинки постояльцам, и накрывала столы для завтрака, и подстерегала поутру молочника, чтобы перехватить для «Розы и короны» побольше молока, а со временем, когда подросла и подучилась, допоздна засиживалась над счетами после того, как трактир закроется на ночь? И все — за так, если не считать мистер Ликоковой улыбки.