Подруги

У Эдвина такое просто не укладывается в голове. У Элен тоже, и она не скрывает этого.

Бедный Дик, которого поняла, пожалела, пригрела Рода, лучшая подруга Элен, шумливая, разухабистая, нелепая, выбранная в лучшие подруги для выгодного контраста. Что было делать Дику в ту ночь, когда появилась на свет Марджори? Сестры в родильном доме гнали его прочь от дверей — мужчине здесь нечего делать, роды — женская забота; огромная, не похожая на себя жена — это все он виноват, грубое животное; супружеские отношения запрещены врачами на время беременности — вредно младенцу, а после рождения младенца запрещены еще на три месяца — вредно для матери, а Элен всегда рада поверить чему угодно, если ее это устраивает. Как — что было делать, возмущались друзья Роды (бывшие) и Элен. Ясно что — решительно отвернуться от Роды (это в наши дни естественные вожделения принято считать движущей и творческой силой, в то время их считали признаком слабости), прикусить язык, затаить дыхание, скрепиться, и все были бы спасены.

Так считала поруганная, обиженная Элен — затем ли она явила себя ему во всей первозданной прелести, чтобы получить этот удар, — ей всегда было трудновато определить, где причина, где следствие. (Элен верила, вполне искренне, что все неприятности Марджори происходят от ее прыщей, а не наоборот.) Обида обратилась в благородное негодование, переросла в привычку и теперь наконец обернулась преимуществом.

Эдвин. Милое, храброе вы созданье.

Элен. И все равно мне хотелось бы сохранить у девочки веру в отца. По-моему, это так важно. Если мы будем все время вместе, боюсь, как бы мое ожесточение не перелилось через край и не запятнало ее чистую душу. Ей просто некуда деваться. Мои родители — в Австралии, а родители Дика… им я, видите ли, всегда была нехороша. Мнят о себе бог весть что — это они-то! Сергей говорит, евреев следует интернировать, они прирожденные предатели. В Лондоне сейчас находиться опасно для жизни, но я обязана, я не могу сбежать, это противно моей натуре. Мистер Черчилль говорит, все мы должны оставаться на местах и помогать по мере сил, а уж как Лондон нуждается в помощи — вы себе не представляете! Одни не желают вылезать из бомбоубежища, а других туда не загонишь. Первые рискуют умереть от болезней, остальные — под бомбами или на пожаре. А какая распущенность! Я веду работу среди падших женщин с детьми. Приглашаю к себе на чай, заводим с ними патефон, слушаем пластинки, я хочу доказать им, что и в этих условиях можно оставаться цивилизованными людьми, вовсе не обязательно опускаться до уровня животных. И что за мученье содержать в чистоте такой огромный дом: нанять уборщицу стоит бешеных денег, а содержать — и подавно. Одна запросила у меня шиллинг шесть пенсов в час, хотя с ее-то венами на ногах таких денег никогда не отработать… Фи, Эдвин, проказник вы эдакий, давайте-ка лучше поворачивать назад. Эстер бог знает что подумает. Какая удача — найти таких замечательных друзей и такой чудный дом для Марджори.

И они возвращаются назад, и Элен, оторвав польского графа от созерцания хозяйкиных роз, увлекает его за собой, мимоходом целует на прощание Марджори, и Эдвин начисто забывает сказать Марджори, что ее отца взяли в плен, а Эстер потом дня два приходится очень солоно, потому что Эдвин придирается к ее внешности, ее стряпне, ее мотовству, обхождению с детьми — к самому факту ее существования — и наконец, окончательно выведенный из себя ее страдальческим, недоумевающим лицом, перекапывает ее клумбу, засаженную львиным зевом, и сеет на этом месте лук.

Хлоя и Грейс помогают ему.

21

Летом 1943 года Марджори на день едет в Лондон к матери. Воскресенье. Фрогнал-хаус, построенный в 1933 году одним из ведущих архитекторов в виде как бы бетонного корабля с иллюминаторами вместо окон, теперь больше напоминает обшарпанный ковчег, сидящий на мели в непролазных дебрях кустарника и ползучих сорняков. Всех молодых садовников призвали в армию, а старые предпочитают наниматься к менее прижимистым хозяйкам.

Элен, впрочем, не падает духом. Она по-прежнему устраивает приемы, и от гостей отбою нет. Польские офицеры всех мастей, проводящие в Лондоне отпуск, два-три знакомых по Союзу обета мира, отрекшихся за это время от былых заблуждений; художники, которые раньше едва перебивались картинами, а ныне уверенно подвизаются на ниве военного плаката; бывшие писатели-авангардисты, ныне военные корреспонденты с хорошим заработком — все ищут отдохновения и отрады у нее в доме. Торговцы, небезразличные к чарам Элен, щедрой рукой отпускают ей продукты сверх нормы, и приемы устраиваются на широкую ногу.

Элен не может бросить гостей, и Марджори никто не встречает, ей приходится самой добираться с Ливерпуль-стрит в Хампстед на автобусе, который везет ее по еще дымящимся развалинам Сити — из-за груды кирпичей высовывается предмет, который она, с высоты второго этажа, принимает в первую минуту за мешок, а потом догадывается, что это верхняя половина трупа. Решает сказать кондуктору, но передумывает. Вероятно, об этом знают и без нее. Она боится поставить себя в глупое положение.

Она пытается рассказать про мертвеца Элен, но Элен не слушает, ей не до того. Она занимает гостей, рассказывая, какой самостоятельной стала Марджори благодаря тому, что живет за городом и ходит в сельскую школу. Марджори, накрывая на стол к обеду, ловит обрывок разговора матери с одной из ее знакомых.

Вот какой.

Элен. Бедный милый Дик! Не знаю, чего ему будет сильнее недоставать в неволе. Секса или культуры. Вы можете вообразить себе Дика без Книжного клуба левых [9], «Нью стейтсмена» [10] или «Аполлона» [11]? А в лагеря доходит разве что «Тит-битс» какой-нибудь да «Эсквайр» [12]— через Красный Крест, если не ошибаюсь. Как бы у него там без привычной гимнастики не отсохли мозги за ненадобностью, и не только мозги! Он никогда не умел прибегать к внутренним ресурсам.

Марджори. Мам…

Элен. Иди, не мешай, Марджори.

Марджори. Значит, папа в плену?

Элен. Ну разумеется, милая. Ведь мистер Сонгфорд тебе говорил.

Марджори, перерыв маленький палисандровый материнский письменный стол, находит адрес лагеря военнопленных, в котором содержится ее отец. Каждую неделю она отправляет по этому адресу пространное письмо, переписывая целые страницы из «Аполлона» и «Нью стейтсмена», целые рассказы из «Нью рейтинга» [13] в издании «Пингвин»; Хлоя помогает, строча одну страницу за другой, хотя ей полагалось бы в это время делать уроки, а Грейс — «настоящая маленькая художница», по отзыву учительницы, — срисовывает на почтовую бумагу наброски Генри Мура и картины Пола Нэша, и они отбывают туда же. (У Грейс — редкий дар изобразительного подражания, возьмет карандаш и с полупрезрительной, полузаносчивой небрежностью несколькими штрихами скопирует чей-нибудь подлинник.) Доходят ли письма до адресата, никто из них не знает. Ответа, во всяком случае, нет. Что, кажется, не так уж для них и важно.

— Я думаю, он умер под пытками, — говорит однажды за чаем Грейс. — Ты же знаешь, что такое немцы.

— Перестань, Грейс. Он офицер и джентльмен, — говорит, обнадеживая, Эстер, — такое бывает только с рядовыми. Не огорчай, пожалуйста, Марджори.

Но Грейс норовит делать это при каждом удобном случае, и не удивительно. Школьный табель Марджори — это что-то неслыханное. Первый учебный год в классической школе она заканчивает первой по всем предметам; на втором месте — Хлоя. Грейс заканчивает с наградой по рисованию и «при желании могла бы учиться лучше» почти по всему остальному. И хотя у Грейс все нормально с родителями, и живет она тоже вполне нормально и в своем доме, с годами эти преимущества все более утрачивают свою привлекательность. Возможности Грейс ограничены тем, что наличествует, иначе говоря Эдвином — вспыльчивым, опрометчивым и рыхлокожим. Марджори, у которой отца нет в наличности, и Хлоя, у которой отца нет вообще, живут в мире возможностей, которые уже не сбылись и еще не сбылись.