Разбойники

Друзья сочли это приглашение за особую милость судьбы и решили немедленно воспользоваться им.

Вместе со слугой, приехавшим верхом, прибыла обитая мягкими подушками, запряженная четырьмя прекрасными лошадьми карета. В эту карету бережно уложили Гартмана, причем его перенесли со всяческою осторожностью на руках, как будто он был смертельно ранен и каждый резкий толчок, действительно, мог стоить ему жизни. В то время, как его переносили таким образом, Гартман, хотя отлично мог бы идти сам, делал такое страдальческое лицо, как будто он был убежден в опасности своего состояния. Виллибальд немало смеялся от всего сердца при виде этого. Наконец Гартмана повезли тихой рысью в карете Виллибальд поехал за ним в обыкновенном почтовом экипаже.

Казалось, граф не мог дождаться прибытия друзей. Он встретил их у самого подъезда замка.

Граф Максимилиан фон К. был рослый мужчина лет около семидесяти; о его преклонном возрасте красноречиво говорили его седые волосы и изрытое глубокими морщинами лицо. Но, несмотря на свой возраст, граф отличался чисто юношеской живостью в движениях, сильным, звучным голосом и ярким блеском своих больших выразительных глаз. Впрочем, особое выражение этих глаз обличало в нем старца, хотя его манеры отличались добродушием и сердечностью, свойственными лишь жизнерадостным юношам.

Граф высказал при приеме друзей особенное гостеприимство, показавшееся им совсем не обыкновенным. Он сам взял Гартмана за руку и помог ему подняться по лестнице. Немедленно приказал он дворцовому хирургу в своем присутствии перевязать рану Гартмана. Хирург сделал перевязку искусной, опытной рукой и объявил, что рана нисколько не опасна, что лихорадку следует приписать лишь первой неудачной перевязке и что одна спокойно проведенная ночь излечит больного, а рана заживет в самое короткое время.

В то время как друзья подкреплялись закуской, которую велел принести граф, Виллибальд окончательно пришел в хорошее настроение духа. Неожиданно благоприятный оборот опасного случая, поистине радушный прием и перспектива приятно провести те немногие дни, пока будет выздоравливать Гартман, развеселили его друга. В подобное же настроение пришел и Гартман, насколько ему позволяло его болезненное состояние; он уверял, что только теперь ощущает боль от своей раны. Эта боль, однако, чисто психического свойства и состоит собственно в глубоком огорчении от того, что он не может выпить токайского, так соблазнительно играющего в граненом стакане. Старый граф думал, однако, что подобная боль легко исцелима, и спросил хирурга для уверенности, можно ли выпить Гартману хотя полстакана вина. Хирург разрешил больному пить, кивнув утвердительно головой, и тогда старый граф высоко поднял свой полный стакан и вскричал, смеясь:

- Да здравствуют разбойники, поскольку они еще не перебиты моими егерями и не зарублены рыщущими вокруг гусарами; ведь им я обязан великому удовольствию. Да, мои храбрые господа, или нет, не господа, но мои милые храбрые друзья, потому что я чувствую, что вы становитесь всем вашим существом мне милы, и я располагаюсь к вам сердцем, как будто я прожил с вами много, много радостных дней, я испытываю величайшее наслаждение от того, что имею случай принимать вас в моем замке.

Тотчас завязались шутливые дружеские разговоры; друзья забавляли графа остроумными выходками, старый граф не отставал от них, и по не умолкавшему смеху можно было подумать, что тут собралась компания веселых молодых людей; наконец хирург заметил, что пора бы дать отдых больному. Виллибальд тоже попросил разрешения остаться с другом, и старый граф, по-видимому, неохотно расстававшийся с молодыми людьми, должен был удовольствоваться обещанием, что оба друга будут на следующий день обедать с ним. Он уверял, что до тех пор время ему будет казаться страшно долгим и что он пошлет в кухню своему медлительному повару приказание торопиться с обедом.

Друзья крайне удивлялись юношеской живости старого графа, как и необыкновенно гостеприимному приему, какой он выказал совсем чужим людям, и хвалили за это графа в присутствии прислуживавшего им молодого человека.

- Ах, - сказал тот сердечным, искренним голосом, - это не всегда так бывает, мои господа. Его сиятельство граф точно теперь весел и доволен и выказывает свою милость и расположение ко всякому; но это с ним бывает только, когда приезжают к нему чужие гости, а это случается редко, почти никогда... По крайней мере, таких веселых милых гостей, как вы, которые умели бы так угодить нашему графу, я и не припомню. Ах, если бы только не...

На этих словах молодой человек запнулся, и друзья посмотрели на него молча, пораженные таинственностью его речей.

Но молодой человек продолжал:

- Впрочем, почему бы мне не сказать вам, что у нас в замке не все ладно; у нас много горя и скуки и, насколько я могу понять своим слабым рассудком, много и причин для горя и скуки. Вы, вероятно, останетесь здесь еще надолго; наш граф не скоро отпустит таких милых гостей, и вы сами хорошо заметите, где корень зла.

- Держу пари, - сказал Гартман, когда слуга вышел, - что этот корень зла, должно быть, очень ядовитый корень.

На следующий день, когда друзья явились к обеду, граф представил им хорошо сложенного юношу с благородной осанкой, сказав при этом: "Мой сын Франц". Граф Франц недавно вернулся из дальнего путешествия, и друзья приписали бледность его, впрочем, мужественного и красивого лица и синеву под глазами долгому пребыванию в Париже. Он имел вид человека хорошо пожившего. По-видимому, к обеду ждали еще кого-то, и в самом деле, скоро открылись двери, и из них вышла девушка замечательной красоты. Она оказалась племянницей графа, графиней Амалией фон Т. Кроме этих лиц, за стол сели еще хирург и капеллан замка, священник почтенного вида.

Старый граф, сохраняя свое веселое настроение, повторил друзьям, что он очень рад случаю, приведшему их к нему, и друзья не замедлили отдаться тому чудесному настроению, в каком были накануне. Священник также оказался человеком добродушным и жизнерадостным, и поэтому разговор между этими четырьмя лицами полился живо и свободно. Хирург принадлежал к числу лиц, которые легче смеются, чем смешат сами. Не говоря сам почти ничего, он зато смеялся всякому смешному слову собеседников, причем, когда смех его очень разбирал, наклонялся самым носом в тарелку и извинялся, что смеется за графским столом. Зато граф Франц сохранял мрачную важность, не меняя выражения лица, и только изредка пропускал сквозь зубы отдельные незначащие слова. Графиня Амалия, по-видимому, совсем не принимала участия в том, что происходило за столом; не обращала никакого внимания на разговор окружающих, как будто он велся на незнакомом ей языке, и со своей стороны не произносила ни единого словечка. Виллибальд, сидевший возле графини, обладал необыкновенным талантом заставлять говорить или, по крайней мере, слушать молчаливых дам. Он хотел и теперь пустить в ход этот талант, и время от времени обращался к графине, стараясь затронуть то ту, то другую струну, на какие обыкновенно отзываются женщины. Но все было напрасно. Графиня смотрела на него большими прекрасными, но точно мертвыми глазами, не удостаивая его ни единым словом, и опять, отворачиваясь от собеседника, устремляла свой взор в пустое пространство. Виллибальду казалось, что на лице Гартмана было написано: "Глупец, оставь в покое эту гордую дурочку: между нами и ею нет ничего общего". Наконец предложили тост за здоровье императорского дома, и графиня, до того не пившая ни единой капли вина, не могла на этот раз не приподнять своего стакана и не чокнуться с своим соседом. Но она сделала это неохотно. Виллибальд, все еще не отставая от своей дамы, заметил, что иногда нервы расстраиваются до крайности; но даже и в такие минуты и даже женщин смягчает сила огненного духа, живущего в вине. Этот дух часто обращает самое мрачное настроение в веселое и добродушное. На этом основании Виллибальд осмеливался просить графиню проделать опыт, верно ли его предположение, и выпить стакан вина. Графиня посмотрела на него, как будто внезапно проснувшись от глубокого сна, а потом сказала тоном, в котором слышалось затаенное горе: