Записки бойца Армии теней

У книги такая же трудная история, как и у автора. Агафонов, впрочем, живет не сетуя, не падая духом. Как ни странно, но больше всего для него сделали те, против кого он воевал, - немцы. Или, скажем так, потомки тех немцев, которые отправили его в Бухенвальд, - новые граждане новой Германии. Но Германии-таки, а не России, Франции, Англии или Югославии, хотя в каждой из этих стран осталась толика пролитой им за них крови. Мемуары Агафонова вышли в Берлине на немецком языке. Правда, не под родным названием "Записки бойца Армии Теней", а более, на взгляд издателей, интригующим - "Записки неисправимого дезертира". Обидно, он никогда не был дезертиром, беглецом - да. Но ведь это не одно и то же. Ну да ладно, главное - вышла книга, замечательное завершение его перекрученной жизни.

Конечно, и в России у него было много друзей. Мы пытались помочь ему получить удостоверение "Участника Великой Отечественной войны". Но по всем чиновным заковыкам он был участником второй мировой, а не Великой Отечественной, и в военном билете какой-то военкоматский чиновник недрогнувшей рукой вписал в графе "Бои и походы" - "не участвовал", и еще оскорбительное в своей нелепости - "рядовой необученный". Это он-то, обучивший молодых макизаров, как стрелять из всех видов стрелкового оружия, метать гранаты и ставить мины - "необученный"? О нем писали статьи в газеты и снимали телесюжеты.

Лишь в годы перестройки его стали выпускать за границу на ветеранские встречи. Августовский путч 91-го застал его во Франции. Как представил, что надо возвращаться снова под диктаторскую длань лизичевых и крючковых, так и порвал обратный билет. Решил остаться во Франции навсегда, тем более что встретил там свою бывшую возлюбленную, не беда, что с внуками. Прислал покаянное письмо: "Так, мол, и так - невозвращенец". Бог ему судья, а не чиновник из ОВИРа. Кто-кто, а он заслужил ничем не оскорбленную старость. Переписывались, перезванивались... Он поселился в маленьком городке на границе со Швейцарией. Нынешней осенью я приехал в Париж с твердым намерением съездить к нему в Шаркемон. Но знающие люди сказали, что его там уже нет, куда-то съехал. Не судьба...

Кто расчитал вероятность, с какой москвич может случайно встретить в Париже знакомого севастопольца, с которым не виделся лет пять? И всё-таки я его встретил в православной церкви на рю Дарю. Агафонов выходил из храма после обедни. А мне казалось, что он не верит уже ни в Бога, ни в черта, ни в карточный фарт... В Бога верит. Вот уж правда, как во сне. Мы идем с ним по парижским улицам, тем самым, о которых он столько рассказывал, ностальгически пригорюнясь за кружкой пива в какой-нибудь колпинской "забегаловке". Мы идем мимо его бывших засад, конспиративных квартир, сквозь растворившиеся во времени цепи облав, патрулей. Все пули давно пролетели мимо, все документы давно проверены... И никому на этих улицах уже нет дела до рослого седого русского старика, который еще не разучился улыбаться озорно и весело. Человек не может быть счастлив былым везением, как невозможно утолить жажду воспоминаниями о вчерашнем пире. И я смотрю на него с недоумением: неужели ты вышел из всех своих бухенвальдов, чтобы сегодня брести вот так неприкаянно по городу, в котором никому до тебя нет дела? Перед нами, о, Боже!, бульвар Севастополь. Вот и замкнулся круг!.. Ведь это там, в Севастополе, я узнал от него о существовании этого бульвара, ласкающего русский слух своим названием.

- Констан де ля Люби? - спрашиваю я. Это имя для нас почти пароль.

- Вон там он жил! - понимающе откликается Агафонов. И я в сотый раз выслушиваю историю о том, как макизар Алекс скрывался от гестапо на квартире земляка, бывшего морского офицера Константина Георгиевича Люби, покинувшего родной Севастополь с кораблями Врангеля. В оккупированном Париже Люби работал в полиции, снабжая бойцов Сопротивления бланками паспортов. Но вот что-то новенькое:

- Мы считали его предателем, после того как стали хватать одного за другим наших связных. Но теперь выяснилось, что он не виноват. Их провалила одна женщина... Боже, ну кому теперь легче в этом городе от того, что Люби не виноват? Разве что мне, потому что этот канувший в Лету человек еще до знакомства моего с Агафоновым стал героем моей книги. Как хорошо, что он не предатель! В двадцать лет трудно быть суровым бойцом-аскетом, да еще в Париже. Да еще с агафоновской внешностью героя-любовника. Ему чертовски везло в любви, но обратной стороной этого везения были смертные приговоры. Так было и в том советском лагере (он жил на положении ссыльного), когда комендант лагеря приревновал свою жену к своему подопечному и умудрился пришить к делу Агафонова еще и "измену Родине")...

И все-таки в это невозможно поверить - мы идем по Парижу. Как когда-то хаживали по Севастополю, Москве, Питеру... Мы выходим к вокзалу Гар-дю-Нор. Это название я впервые услышал из рассказов о его парижских приключениях. Мы стоим под стеклянным небом гигантского вокзала. Я уезжаю с Гар-дю-Нор. Он провожает. Но этот вокзал связан только с его немыслимой удачей, которую он пережил здесь полвека назад... Тогда, одетый в форму ефрейтора вермахта, он затравленно озирался здесь в поисках спасения. Фельджандармы проверяли документы, которых у него не было. И вдруг - носильщик с тележкой.

- Слушай, друг, - обращается он к нему. Тот вытаращил глаза: солдат в ненавистной оккупантской форме говорил по-французски как завзятый парижанин.

- Я - дезертир. Мне нужно выйти отсюда незаметно.

- Нет проблем, месье. Следуйте за мной! Рослый ефрейтор деловито зашагал за своим чемоданом, который уезжал на тележке носильщика в противоположную облаве сторону. Носильщик знал на Гар-дю-Нор все ходы и выходы...

Теперь снова проблема: до отхода моего поезда - сорок пять секунд. Турникет перронных билетеров. У меня нет квитанции доплаты за скорость. Мне нужно ехать только этим поездом: меня ждут в Брюсселе именно на нем. Агафонов приходит на помощь:

- Он доплатит в вагоне! - внушает он стражам дороги. И - о, чудо, они пропускают. Мы не успели даже обняться на прощанье. Вскакиваю на подножку, плывущую вдоль перрона. Эхо той давней агафоновской удачи спасает и меня. Увидимся ли когда-нибудь еще?

Ну а Россия? Чем она возместила ему лагерные годы, его дармовой труд в лагерях Коми, на Шекснинской ГЭС, его безвинные приговоры и несостоявшиеся по воле Божией "вышки"? Для военкоматчиков он как был, так и остался "рядовым необученным". Для консульских работников и чиновников МИДа - "невозвращенцем". Вряд ли в ФСБ он числится "изменником Родины". Вряд ли сегодня вообще там знают о нем... Хоть бы пенсию ему перевели в Монморанси, где он живет. Всё на пару лишних пачек сигарет хватит. Медаль к 50-летию Победы прислали бы. Как-никак Победа-то одна на всех, и он немало сделал по ту сторону Восточного фронта. Не перевели, не прислали, не догадались, не захотели знать... Ну, пригласите его хотя бы попрощаться с "исторической родиной". Опять нельзя. Честное слово, он уже больше ничем не опасен... Наверное все же опасен. Опасен для спецслужб всех времен и режимов. Опасен в том смысле, что умеет уходить от неминуемой смерти, опасен своей феноменальной везучестью, чутьем на западню, человеческим обаянием, которое ключом-вездеходом открывало ему многие спасительные двери. Петербург еще был Ленинградом.

Мы бежим с Агафоновым на электричку. Опаздывать нельзя, - нас ждет важное дело, прыгаем в вагон без билетов и тут же нарываемся на контролеров. Я вижу, как меняется его лицо. Это похоже на эсэсовскую облаву: люди в черных фуражках с крылышками на груди, напоминающими нагрудных орлов вермахта, сноровисто блокируют выходы из вагона. Слова "Ваш билет?" звучали столь же зловеще, как "Аусвайс?". В нем снова ожили рефлексы бывалого макизара. Что стоило ему уйти от вагонных ревизоров, когда он проходил сквозь цепи фельджандармов? Агафонов двинулся вперед, и, повинуясь его несокрушимой уверенности в себе, жандарм, пардон, ревизор, отступил, пропустил. Мы прошли!