Башня на краю света

Через ручей в одном месте был перекинут мосток, которым служила просто узкая доска. По ней нужно было суметь пройти, сохраняя равновесие. «Жизнь или смерть!» — кричали мы тому, кто, раскинув руки в стороны, переходил ручей, и поэтому за неказистым мостком закрепилось название Мост Жизни.

Этот Мост Жизни я до сих пор вижу иногда во сне, да что во сне, я и бодрствуя могу при воспоминании о нем совершенно отрешиться от действительности и вновь ощутить то щекотание внутри, какое я испытывал, когда, находясь «между жизнью и смертью», балансируя, шел по узкому мостку, который вел не куда-нибудь, а всего лишь на другой берег ручья, мостку, в котором и проку-то вроде не было, ведь можно было легко, не замочив даже ног, перепрыгнуть через небольшой каменистый поток или, уж во всяком случае, перейти его вброд.

Однако он был там, этот Мост Жизни, он существовал. Возможно, доска когда-то оказалась лишней, ее некуда было деть, и тогда — отчего бы не сделать мосток — ее перебросили через ручей, который, кстати, в дождливую погоду вздувался иногда до размеров настоящей речки.

А как мы любили наш мосток и как он притягивал нас к себе!

Мы ходили по нему, и сидели на нем, и лежали поперек него на животе, глядя вниз, туда, где маленькие форели, замерев, едва пошевеливали плавниками в прозрачной буровато-золотистой воде и где мошкара после дождя роилась и плясала над мшистыми камнями.

Некая мелодия навсегда слилась для меня с Мостом Жизни — музыкальная пьеска в минорной тональности, на мгновение, однако, модулирующая в мажор, чтобы затем снова вернуться в минор — подобно тому как в ненастный день ненадолго перестает лить дождь, выглядывает солнышко и мошкара заводит свои пляски.

Мост Жизни! Какая-то мрачная и по-особому торжественная символика чудится в этом названии. «Глядите, я иду по Мосту Жизни — не иду, а лечу!» Ведь это занимает совсем немного времени, раз-два и готово — и ты уже здесь, стоишь меж камнями на другом берегу. Раз-два и готово — вот как она коротка, жизнь.

Тогда так не думалось — тогда тебя окружала еще зеленая вечность! Так ощущается это теперь, когда Мост Жизни пройден и навек остался позади, а ты стоишь — удивляясь и недоумевая — в окружении серых, поросших лишайником камней на другом берегу, в стране, укрытой вечернею тенью.

(Очень может быть, что об этой ничтожной и невзрачной доске рассказано слишком уж пространно — но ах как трудно остаться немногословным, ведя репортаж из Рая!)

Ютте двенадцать лет, но она для своего возраста очень большая, настолько, что кажется тебе почти взрослой, хотя ты только на три года младше. У нее светлые волосы и маленькие светлые глаза, а рот все время приоткрыт, так что видны крупные передние зубы. Она очень добрая и славная, но говорит мало, а когда говорит, то слушать ее всегда немного скучно.

Но вот однажды приходит Меррит.

Да, однажды приходит Меррит, и все вдруг становится совсем иным…

Меррит — подруга Ютты, они ровесницы, но Меррит меньше и тоньше, зато глаза у нее гораздо больше. И у Меррит они не светлые, как у Ютты. Но и не темные. Они у нее зеленые. Большие зеленые глазищи-всевиделки. Да, потому что Меррит так много всего видит. И знает она много всего, и умеет много, и говорит тоже очень много.

— Сегодня утром, рано-рано, когда еще никто, кроме меня, не встал, знаешь, что я видела? Огромную радугу! Мы с ней были совсем одни. И она была так близко, что можно было ее потрогать! Показать тебе маленький кусочек радуги — я его поймала? Он у меня вот здесь, в руке!

Она достает граненую стеклянную пробку и держит так, чтобы солнце светило сквозь нее, — и вот он, пожалуйста, кусочек радуги — у нее в горсти!

— Я и солнце могу поймать!

Она берет осколок зеркала, подставляет его солнечным лучам — и пожалуйста, маленькое солнышко пляшет по ее животу, по груди и шее, запрыгивает ей в рот — кажется, будто она его глотает.

— Я и дождь могу нагнать!

И Меррит принимается дуть в полый цветочный стебелек, который она в одном месте рассекла ногтем. Слышится тоненький свист, но дождя никакого нет.

— Ну и что ж, что нет, скоро будет. Видишь, небо уже потемнело!

И немного погодя начинается дождь.

А Меррит сидит и не уходит, вымокнет так вымокнет, это ведь ее собственный дождь.

Но ливень быстро кончается, и солнце, стоящее еще высоко в небе, хотя уже вечер, светит на мокрую траву, а от нагретых замшелых камней вдоль берега ручья поднимается пар. Неподалеку стоит в воде рослый пегий жеребец Юпитер.

Юпитер, наш добрый друг, который весь день усердно трудился, стоит неподалеку в ручье и пьет в свое удовольствие, надувается так, что в брюхе у него булькает и клокочет. Напившись, он степенно выходит на берег и минуту стоит на зеленом ковре как вкопанный, будто погрузившись в глубокое раздумье.

А потом ни с того ни с сего опрокидывается на спину и начинает кататься по траве, с пронзительным ржанием скаля длинные зубы. Его огромный телесного цвета живот со вздувшимися жилами колышется из стороны в сторону, мохнатые бабки вскидываются к небу, а кроткие, смиренные глаза Юпитера исступленно косят, сверкая вывороченными белками… вот это зрелище так зрелище!

И — локоть Меррит, вонзившийся тебе в бок, ее шепот прямо тебе в ухо:

— Видишь у него висюльку?

— Чего-чего?

— Ну висюльку у него между задних ног! Чудная такая штуковина!

Разумеется, ты видишь эту черную висюльку, что выглядывает из волосистой кожной складки.

Но Юпитер очень скоро вновь поднимается на ноги и, стряхнув с себя горячечное наваждение, как ни в чем не бывало мирно и степенно щиплет траву.

Меррит, однако, не унимается.

— А знаешь, для чего она нужна?

Ну конечно… кто ж этого не знает.

— Да, но не только для того, о чем ты думаешь, а еще он как увидит кобылу, так берет и прыгает на нее, я сама как-то раз видела, не здесь, а в другом месте, и потом знаешь что получилось? Потом у этой кобылы родился маленький жеребеночек, такой хорошенький, просто прелесть! А ты и не знал, что так бывает? Конечно, не знал, ты вообще еще очень многих вещей не знаешь! Ведь ты же, Амальд, — сказать кто такой? Ты у нас дурачок-глупышок!

Вот такая была Меррит, и вначале у тебя совсем не вызывали восторга ни ее зеленые глазищи, которые умели не только распахиваться и глазеть, но и превращаться в длинные щелочки, полные лукавства и насмешки, ни ее острые локти, доверительно толкавшие тебя в бок.

Младший Братишка тоже не слишком жаловал Меррит, и только она соберется «тиснуть-чмокнуть» его, как он вырывался и с криком убегал к Ютте. Да и сама Ютта не всегда бывала рада своей подруге — при появлении Меррит в глазах у нее мелькало подчас странно досадливое выражение, как будто она хотела сказать: «Ну вот, явилась, теперь прощай мир и покой».

И Тетя Нанна недолюбливает Меррит, называет ее сорвиголовой и воображалой.

А вот Бабушка очень любит Меррит за то, что она такая музыкальная, имеет «прекрасные способности» и «поет как ангелок».

Иногда ты сидишь у Бабушки в гостиной и листаешь какую-нибудь книжку с картинками, между тем как Меррит проворными пальцами играет на пианино свои гаммы, а рядом сидит Бабушка с указкой и в очках. Когда урок кончается, бывает, что Бабушка приносит чай и печенье, а иной раз читает вам что-нибудь вслух из книги под названием «Сокровищница сказок».

В одной из сказок повествуется о двух феях, доброй и злой, и добрая фея в твоем воображении невольно отождествляется с Юттой, а злая — с Меррит.

Добрая фея светлая, как Ютта, у нее маленькие кроткие глаза и крупные передние зубы, для которых рот ее немного маловат. У злой феи глаза зеленые и то сужаются в длинные щелочки, полные какого-то непонятного веселья, то распахиваются и неприятно глазеют.

Но однажды ночью тебе снится, что злую фею схватили и заперли в мрачном подвале в наказание за ее злодеяния — она сидит там одна-одинешенька, глазея своими глазищами в темноту, похожая одновременно на Одинокую Деву Эссемёдль и на Девчонку-Глазелку Меррит.