Ночью под каменным мостом

-- ...Который один отворяет ворота рая, дабы брат мой пребывал там вечно...

-- Ты должен спросить его, -- повторил император, теперь уже возвысив голос, -- признает ли он, что Иисус Христос приходил во плоти!

Среди присутствующих прокатился шепот. Обер-камергер и канцлер Богемии придвинулись к императору, чтобы успокоить его. Ученый монах опустил грамоту и перевел посланнику вопрос императора.

Одно мгновение посланник молча смотрел перед собою. Потом он сделал движение рукою, как бы отметая от себя то, что его не касается.

-- Он не хочет признать! -- выдохнул император. -- Что ж, пусть расскажет Символ веры!

Толмач передал посланнику пожелание императора. Тот сделал движение головой, свидетельствующее, что он не в состоянии исполнить его.

-- Это Генрих! -- прохрипел император. -- О горе превыше всех горестей! Это Генрих, и он пришел из ада!

Тут до богемского канцлера, обер-камергера и церемониймейстера дошло, что император принял посланника за одно известное им лицо -- некоего Генриха Твароха, который много лет тому назад обслуживал кормушки в дворцовых конюшнях. Все трое одновременно решили, что аудиенцию необходимо кончить как можно скорее. Ибо ошибка, в которую впал император, была тем более досадна, что этот самый Генрих Тварох был не только человеком низкого происхождения, но к тому же уличенным вором, которого арестовали вскоре после того, как он вытащил из кармана императора серебряную медаль и три золотые древнеримские монеты. Рудольф II был большим любителем античных монет и медалей и очень гордился своей прекрасной коллекцией. Генрих был бы непременно повешен за кражу, если бы за час до казни ему не удалось перепилить решетку на окне и ускользнуть из тюрьмы. Однако от императора, который был чрезвычайно взбешен дерзкой кражей, скрыли исчезновение преступника, и он до сих пор был абсолютно уверен, что Генрих Тварох повешен и находится в аду. Но прежде чем канцлер и оба других господина успели предпринять что-либо, что могло бы воспрепятствовать ужасающему скандалу, император поднялся с тронного кресла и приблизился к посланнику.

-- Послушай, Генрих! -- сказал он, и в его голосе были явственно слышны печаль, затаенный страх и мистический трепет. -- Я знаю, из какого царства ты пришел и что ты желаешь услышать от меня!

Богемский канцлер, обер-камергер и церемониймейстер с облегчением вздохнули, а все остальные, присутствующие в зале, сделали удивленные лица. Император обратился к посланнику не по-немецки, а по-чешски.

-- Вот тебе мой ответ! -- продолжал император, возвысив голос. -- Иди обратно к тому, кто тебя послал, и скажи ему, что я ни на ширину пальца не отступлю от Господа Иисуса, нашего Спасителя. Таково мое решение, и на нем я буду настаивать, хотя бы погибла моя корона, а с нею и вся моя держава.

Казалось, он находился в полнейшем экстазе: руки его дрожали, по лбу катились капли пота, но голос звенел, став твердым, как сталь. Посланник неподвижно стоял перед ним, слегка склонившись вперед и скрестив руки на груди.

-- Однажды, -- приглушив голос, продолжал император, -- когда я вошел в конюшню посмотреть моих фламандских жеребцов, ты вытащил у меня из кармана три золотые языческие головки. Как самый распоследний вор -- каким, кстати, ты всю жизнь и был -- ты продал их, а выручку пропил в кабаке, и за это тебе пришлось умереть жалкой смертью. Я простил тебя и хочу молить Бога, чтобы Он был к тебе милостив. А теперь приими мир, Генрих! Приими мир и ступай прочь отсюда. Ступай в то место, какое уготовил тебе Господь!

Император отступил на два шага, остановился, еще раз взглянул на посланника дьявола и двумя перстами правой руки осенил его на прощание крестным знамением. Затем он повернулся и вышел из залы. Церемониймейстер трижды стукнул жезлом о пол, барабаны загремели, двери затворились, аудиенция закончилась, и господин Зденко фон Лобковиц, канцлер Богемии, вознес к небу благодарственную молитву за то, что дело обошлось без скандала...

Вечером того же дня, вскоре по наступлении сумерек, посланник марокканского султана покинул дом "У резеды" через боковую калитку. Теперь он был одет как чешский ремесленник, отправившийся погулять в кабачок: на нем была куртка из грубой холстины, серые шерстяные гетры, грубые башмаки и широкополая фетровая шляпа.

Он прошагал по улицам Нового града к винограднику, расположенному за городской чертой. Оттуда он отправился по сельской дороге -- а где и прямо через поля -- вдоль ручья Ботич. Он шел и шел, пока не достиг гречишного поля и фруктового сада, окружавших деревушку Нусле.

Здесь, посреди огорода, засаженного кольраби, луком и круглой свеклой, стоял маленький домик. На каменном бордюре старого колодца с воротом дремала кошка. Пахло коровьим навозом и сырым черноземом.

В этот-то домик и вошел посланник султана Марокко.

У плиты сидел лысый старик-огородник и следил за кипевшим в котле молочным супом. Он даже не пошевелился, чтобы встать навстречу столь высокому гостю, а только провел рукой по массивному подбородку и кивнул.

-- Это опять ты, -- сказал он. -- Всегда являешься к ночи, как Никодим ко гробу Христову(4).

-- Я сегодня был в замке, -- сообщил гость и оглянулся, ища стул.

-- Вот уж это с твоей стороны было совсем глупо! -- заметил огородник. -- Такие шутки обычно очень скверно кончаются.

-- Ну, кто верно служит, тот должен еще и не так рисковать, коли ему повелевает хозяин, -- заявил гость.

-- Впрочем, я не удивляюсь, что ты уцелел, -- сказал старик. -- Тебе никогда не изменяет счастье. Если тебя швырнут в реку, то и тогда ты вернешься с золотою рыбкой во рту!

Он поставил молочный суп на стол и достал из ящика полбуханки хлеба. Они начали есть.

-- Только не плети мне, что там, в Африке, ты стал очень важным господином и что твой маврский император сам приходит просить у тебя совета... -- сказал старик и, окунув в суп кусочек хлеба, положил его в рот.

-- Но это на самом деле так, -- возразил посланник. -- Я близок к моему повелителю, как апостол Петр -- к Иисусу.

-- ...И что тебя в Венеции сам тамошний герцог одиннадцать дней содержал и угощал за свой счет. Этому я тоже ни за что не поверю.