Ловцы

С тех пор осень прошла, зима, весна и часть нынешнего лета, вплоть до того дня, когда Володя, бегая по речке в поисках Рыжика, впервые за все это время подумал, что нужно бы позвать на помощь Никитина. А то они тут с Рыжиком заварили кашу…

Отыщись Рыжик, он, может, так бы и не пошел в тот вечер к Никитину. Но Рыжика не было.

«Я ему о соме говорить не буду, — планировал Володя Живодуев. — Ну, то есть, конечно, не то что не буду совсем, а скажу вообще… Так, мол, и так… Не называя места. Что бы ты стал делать, если бы сом в яме засел? А вокруг шумно. Времени нет. Как быть?»

Живодуев подождал окончания второй смены, чтобы в проходной народ не сновал, отправился к «Красным бойцам». Вот на углу дом. Домина подходящий, рубленный из толстенных сосновых бревен, на высоком каменном фундаменте. Инкубатор. Проходя мимо, он хмыкнул: за его высоко поднятыми окнами писк стоит. Раньше, когда помоложе была их уличная команда, был этот писк для них чем-то вроде сигнала: значит, цыплята проклюнулись, и пока их тут держат, чтобы малость окрепли, кормят круто сваренными яйцами. Остатки белка, те, что даже от скорлупки не отшелушиваются, техничка бабка Глуша, живущая тут же, на территории инкубатора, в пристрое, собирала в ведро. Бывало, моет она полы в инкубаторе, а ведро выставлено за дверь. Тут ему и крышка! Налетят мальчишки, ждущие на заборах своего часа, кто куда — в карманы, за пазуху — набьют яичные остатки, пустое ведро швырнут на ступени — только их и видели… Так продолжалось, пока не завели инкубаторские сторожевого петуха.

Спорхнули как-то ребята с забора к ведру, а петух откуда-то из-под крыльца — и на них! Белый, голенастый, на желтых ногах синие шпоры, гребень, как жар, клюв — ну прямо монтерские кусачки. Он им тогда ростом с индюка показался. Что тут было! Клювом рвет, шпорами режет… И молчком, гад. Всех разогнал. Ну до чего злющий — собак гонял. На что своя кошка, бабки Глуши, и та перестала по земле ходить — все по крыше да по забору…

А вон в том домике с тремя окнами на улицу, на противоположной стороне, Володя бывал. Тогда в их классе новая девочка появилась. По фамилии Милаева, будто нарочно для нее придуманной. Володя никогда таких пушистых кос еще не видел. Мать у нее учительницей была в их же школе. Она со своей Милашкой как с куклой возилась. Живодуев теперь уже и не помнил, как он к ним в дом попал. У них был такой аппарат, через который на стенку показывают разноцветные картинки, из картинок целое кино составлялось. Под ними надписи, можно читать. Он помнил очень ясно, как сидел с Милашкой на диване, застланном желтым бархатом, пил душистый чай из белой полупрозрачной чашечки, на столе, на цветастой скатерти тарелочка с целой горкой фабричного печенья: ешь — не хочу. Саму Милашку и мать ее он представлял уже с трудом, вскоре они так же неожиданно, как появились, исчезли, а вот ощущение близости рядом с ним девочки, приятный запах ее волос он и теперь помнил так отчетливо, словно все это только что было.

Дальше школа. Здесь он учился до четвертого класса. Ну, то, что здесь случалось, начни вспоминать — надолго… Один только мертвый ребенок на чердаке чего стоит! Там, в школьном дворе, кирпичный домик стоит, небольшой, без сеней, дверь прямо с улицы в комнату. Жила тут техничка их школы с дочкой. Она давала звонки, следила, чтобы питьевая вода была в бачках, мыла полы. Дочка техничкина почти взрослая. Однажды на большой перемене занесло Володю Живодуева на чердак этого домика. Может, и не занесло бы, если бы к чердачному входу не была приставлена лестница. За ним Юрка Садчиков увязался, из их же класса. Огляделись — ничего: битый кирпич, пыль — и все. И вдруг за балкой бумажный сверток. Развернули — в свертке ребенок. Мертвый. Крохотный, как котенок. Им бы, дурным, молчать: сразу видно, ребенок не родившийся еще, ну, то есть, когда родится, то больше бывает, а этот какой-то такой… А они вниз—да в школу вместе с находкой. Учителя в них так и вцепились: что вы, ребята, какой это ребенок? Разве сами не видите, что котенок?

Техничка прибежала.

— Это я… Это мой котенок… Умер он у нас, а закопать не успела.

Юрка Садчиков дерг сверток из рук технички — и ходу. Володя за ним. Садчиков в милицию, и он за ним. Вскоре пришли в школу два милиционера и техничкину дочь увели. Она шла белая-белая и шаталась. Тут мать Милашкина вышла из учительской, тоже вся белая.

— Ну, — говорит, — вы и дряни. Что же с вами будет, когда вырастете? И еще я тебя, гада ползучего, в гости к себе пустила? Если что с той девочкой будет, — это она про техничкину дочь, — я вас обоих на второй год оставлю. Так и знайте. Можете хоть кому жаловаться!

Разревелась. Дверью — хлоп…

Володя заглянул в школьный двор: все, как прежде, только в красном домике теперь жили другие люди. Та техничка давно уехала на родину, к себе в деревню, и дочь свою увезла.

Следующие были «Красные бойцы».

Контора артели в угловом кирпичном доме, рядом широкие двустворчатые ворота с вывеской, к воротам примыкает деревянный домик, сквозь него проделана проходная, окнами в которую и выходит комната Никитина. Вторая смена кончилась, третьей в «Красных бойцах» не было. Тихо, пусто. Он толкнул дверь проходной — заперто изнутри. Постучал кулаком, приставил лицо к маленькому окошку, вделанному в дверь. В проходной зажгли свет. Из комнаты Никитина вышла незнакомая женщина.

— Куда? — строго окликнула она.

— Мне дядю Федю надо!

— Что-то я не слышала, чтобы у него племянники были.

— Да я так… Не племянник.

— Тогда приходи завтра. Сегодня не его очередь.

Это новость! Даже две. Раньше Никитин просто жил тут и одновременно служил, без всяких смен. Теперь, значит, на пересменку… А сам где?

Женщина открыла дверь, подозрительно осмотрела Живодуева.

— Он тебе шибко нужен, что ли? Сходи домой. Может, застанешь, если не рыбалит.

— Никитин не здесь, что ли, теперь живет?

— Здрасте! Ты его давно видел?

— Чуть не год назад.

— Хва-тился… Он, чай, с прошлой осени тут не живет. К Верке перебрался. Верку-то знаешь?

— Слыхал, — соврал Володя.

— Ну, коль слыхал, дуй прямиком к ним. — И она ушла, закрыв дверь в проходную.

Володе стало грустно. Ну вот… Вот и определилось все окончательно. Что именно «все», он не мог бы сказать, но что это неуловимое «все» определилось в его жизни окончательно и что теперь он ни за что не пойдет к Никитину, будь даже сом целиком из золота, — у него сомнений не было.

Поздно вечером наведался к Володе Живодуеву Милюк. Мать спала. Володя лежал на своем жестком топчане, кое-как прикрытом тряпьем, не спалось, все думалось, думалось, а мысли неутешительные. Милюка он почувствовал до того, как тот стукнул в дверь. Услышал: открылась калитка, она у них и на ночь не замыкалась, потом кто-то потоптался перед ступеньками, ведущими к ним в приямок. Начал, наконец, спускаться, придерживаясь рукой за дощатую стену сеней, отчего старые тонкие доски поскрипывали.

Сумасшедшая мысль ожгла Володю: отец вернулся! Его подбросило на топчане. Он сидел теперь, глядя в темноту, в сторону двери. Ждал.

У Милюка вечер был не из легких.

После Опреснокова у него еще одна забота осталась. В тот злосчастный вечер, когда Гришка по дурости жахнул из берданки, мальчишек было двое. Точно двое. Этот конопатый, в кого Гришка угодил солью, — раз. А два? Передавая деньги Опреснокову, Милюк вызнал, кто второй. А-а… Этот… Этих он знал. Паренек бойкий, но шалопай. Рыбак, кажется.

Он пришел от Опреснокова домой, но беспокойство не проходило. А если все-таки дело откроется и пацан возьмет да и вылезет? Что из того, что он не пострадавший? Зато свидетель. Милюк и так и этак прикидывал. Рыбак, значит… Если рыбак, то и к охоте скоро пристанет. А ружье откуда ему взять? Дать ему берданку — и все!

Дать. У нее затвор все равно сносился. Застрелиться можно. Однажды он сам поторопился, подранок уплывал в камыши, не довел затвора — его и откинуло при выстреле, гильза вылетела, хорошо — в сторону… После этого он Гришку предупредил, чтобы поаккуратнее был с ружьем, не спешил.