Во власти ночи

Как тщательно все рассчитано, как все предусмотрено! Случайности здесь быть не может.

От этой мысли ему стало не по себе, однако он подробно продумал, как легче и быстрее спуститься вниз. Потом задвинул стекло и опустил шпингалет.

Ты оставил комнату незапертой, сказал он самому себе. Это непозволительная оплошность. По толстому ковру он быстро прошел к двери и повернул ключ в замке. Этого никогда не случилось бы, не внуши она тебе, что ты в полной безопасности; взвешивайте каждый свой шаг, мистер, взвешивайте каждый свой шаг.

Он быстро скинул пижаму, надел костюм, который ему принес Сэмми Найду, немного успокоился, но по-прежнему внимательный и сосредоточенный стал ждать, отгоняя прочь мысли, способные хоть на секунду отвлечь внимание.

Время тянулось бесконечно медленно, и ожидание казалось бессмысленным, если не считать, что оно было еще одним средством терзать человеческую душу. Нет, он не может даже допустить этой мысли. Время идет своим чередом, и человек ждет, когда кончится ожидание.

Наконец послышались тихие шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Двигаясь быстро и уверенно, Нкози подошел к окну и первым делом отодвинул шпингалет, потом подставил стул к самому окну и надел ботинки. Отойдя к двери, он осмотрел комнату и прикинул, с какого расстояния делать разбег и как надо прыгнуть, чтобы выскочить в окно. Затем стал снова ждать, прислушиваясь к осторожным шагам на лестнице.

Вскоре в дверь дважды тихонько постучали, и донесся голос Ди.

— Все в порядке. Ушли.

Он отпер дверь. Она быстро вошла в комнату, и он увидел, что она чем-то рассержена и с трудом сдерживает гнев. Взглянула на него, потом на открытое окно, и гнев сменился тревогой.

— Куда бы ты скрылся? — поинтересовалась она.

— Ну, об этом я не успел подумать. Что произошло?

Она опустилась на край кровати. Он задвинул окно, запер его и сел рядом.

— Господа из управления внутренней безопасности, — с горечью проговорила она. — Они, видите ли, проверяют доктора. Спрашивали, зачем он ездил в Иоганнесбург, с кем встречался там, и где останавливался, и когда вернулся. И доктору, разумеется, пришлось отвечать этим белым негодяям. Закон предписывает нам отвечать на любые вопросы, если даже они будут касаться сугубо интимных дел. За отказ отвечать они могут заподозрить нас в преступных намерениях и на основании этих подозрений посадить в тюрьму.

— Хватит об этом! — остановил ее Нкози.

Она кивнула и ласково коснулась его руки.

— Прости. Я считаю этот закон отвратительным. Из-за него мы и сами становимся отвратительными.

— Только в том случае, если позволяем себе это, — возразил он. — Так что же случилось?

— Внешне они все изобразили так, будто это обычная проверка, но мы сомневаемся. Уж слишком настойчиво они уверяли нас в этом. Они ни словом не обмолвились о Вестхьюзене и о том, что разыскивают человека, который был с ним; им ведь известно, что целая армия людей, неделю назад буквально погибавших от голода, в их числе и те, кто находился под домашним арестом, вдруг получила еду и даже деньги, — но и об этом они ничего не сказали.

— Разумеется, они не станут говорить об этом с твоим братом, чтобы не выболтать чего-нибудь лишнего.

— Так они и действуют. Являются всегда вдвоем. Один задает вопросы, а другой издали следит за выражением вашего лица. Это самый эффективный метод. Они дают вам понять, что им многое известно, рассчитывая при этом, что вы отреагируете на сказанное и выдадите себя. Вот и весь фокус. Однако сегодня они вели себя совсем иначе, и это неспроста.

— Не преувеличиваешь ли ты их способности?

— Мне приходилось иметь с ними дело гораздо чаще, чем тебе. Давуд обеспокоен не меньше меня, а он никогда попусту не беспокоится. Пойдем-ка вниз. Давуд скоро уезжает по вызовам и хотел бы до этого повидаться с тобой.

Она повела его по потайной лестнице вниз, потом через знакомые ему двери стенного шкафа. Из приемной доктора на первом этаже доносился шум голосов. Ди проводила его в свою спальню, где у окна был накрыт стол на троих.

Нкози выглянул в окно и вспомнил о том, что произошло между ним и Ди в этой комнате несколько часов назад. Словно угадав его мысли, она прижалась к нему, и они обнялись. Это было нежное, ласковое объятие, лишенное даже намека на страсть.

— В нынешнее время в нашей стране не должно быть места подобным чувствам, — спокойно сказала она.

Он тихо рассмеялся, и это ей было приятно.

— Настанет день, — сказал он, — когда появятся мужчины, которые будут чувствовать и реагировать в соответствии с требованиями места и времени. Слава богу, что меня тогда уже не будет в живых. — Он помолчал немного и уже совсем серьезно продолжал — Да, я не шучу: если и вправду наступит день, когда человек внесет логику в свои чувства, мир, подчиненный власти науки, станет отвратительным и жестоким. Одним из спасительных качеств мужчины всегда было и остается стремление — сугубо иррациональное — создавать фантазии и волшебные сказки. Существование бога, любви, красоты и истины недоказуемо научным путем… Я рассуждаю, как закоренелый реакционер, да?

— Да. Но мне нравятся твои рассуждения. Беда лишь в том, что они намного осложняют дело… А вот и Давуд.

При свете дня Давуд показался Нкози меньше ростом и не таким блистательным, как в первую их встречу у сахарных плантаций ночью, после которой, кажется, прошла целая вечность. Тогда доктор показался ему великаном, очень красивым, слегка ироничным и совершенно невозмутимым. Но сейчас великан казался обыкновенным смертным, к тому же еще сильно встревоженным. Даже голос у него изменился, в нем не было прежней успокоительной ласковости. Только рукопожатие было таким же крепким, как и тогда.

— Рад вас видеть в добром здоровье, — сказал доктор. — Товарищи в Иоганнесбурге считают, что вы сделали важнейшее дело, и просили передать это вам.

— Но я доставил вам много хлопот.

— Ничего не поделаешь. Вестхьюзен был единственным слабым звеном. Мы это знали. Самым уязвимым звеном во всей цепи.

— Это слабое звено уничтожено.

Нанкху уловил горечь в словах Нкози. Он смотрел на него в упор и думал: хорошо тебе, что ты можешь выражать собственное неудовольствие.

— Разумеется, вам объяснили…

— Весьма доходчиво, — пробормотал Нкози. — Это, конечно, служит оправданием.

— Вы все это обговорили с Сэмми, не правда ли?

— Да… Простите. Я не хочу досаждать вам, уверен, что все это вам нелегко дается.

— Прошу вас, не забывайте, Сэмми — Друг. Ему тоже не легко приходится. Пожалуй, ему даже труднее. Он — активист, а у активиста, да еще совестливого, судьба всегда трудная. Что же до оправданий, то в них нет никакой необходимости.

Кисеи принесла еду. Ди разложила ее по тарелкам. Нанкху, не отрываясь, смотрел в окно, потом принялся за еду. Нкози последовал его примеру.

Ди Нанкху шла через всю комнату с чашкой чая, и только Давуд, потому что был ее братом, уловил едва заметную перемену в ее походке. Она ступала так, словно ей нечего было скрывать, будто хромота была столь же естественной, как и походка здорового человека. Он метнул взгляд в сторону Нкози: ну, у этого ничего не прочтешь на лице.

— Брат, — сказала Ди, — этот человек верит в фантазии и волшебные сказки, в бога и любовь, в красоту и истину.

Нанкху кивнул сестре и улыбнулся.

— Я подозревал это с первого момента нашей встречи. Но в нашем положении вера в подобные вещи, к несчастью, осложняет жизнь.

— То же самое и я говорю, — сказала она, повернувшись к Нкози, чтобы налить ему чай.

И ты, сестричка, охотно верила бы вместе с ним, подумал Нанкху и спросил:

— А что он ответил тебе, дорогая?

— Что, как только мы перестанем верить в это, мир станет отвратительным и жестоким. Что-то в этом духе.

— А она, — вмешался Нкози, — сказала, что мир уже стал таким и даже еще худшим, во всяком случае, здесь, в этой стране.

Ди почувствовала, что брат понимает Нкози так же, как и она, и как их обоих понимает в свою очередь Нкози.