Правильное дыхание. Книга 1 (СИ)

ГС: — (весело) Еще как доказывает! А ты все равно не пьешь, зачем тебе вообще водка?

СН: — (сквозь зубы, нравоучительно) Спирт в доме всегда пригодится. Так (уничтожая взглядом окружающих, у которых что–то слишком исправилось настроение) — через минуту звонок на урок, Галина Сергеевна. Елена Васильевна-ЕЛ: — У меня уроков больше нет, я тогда провожу Олю домой.

СН: — Спасибо.

О: — Как домой, у меня же еще 6-ой урок. И как раз история. (Пропустить первый урок у завуча — вот это катастрофа.)

СН: — Я вас официально освобождаю. (берет с полки классный журнал) Всего доброго, а будете дальше заниматься этой вашей… гимнастикой (бросая насупленный взгляд на учительницу географии), не забывайте про самоконтроль.

ГС: — (на выходе, завуч открывает ей дверь) А главное, Оль, чтоб она тебе больше не пригодилась, тьфу–тьфу–тьфу, — выходя, сначала как бы раздумывает, не постучать ли три раза по завучу, но потом все–таки стучит по двери.

«Ну вот что за день такой. Теперь еще и историю пропускать из–за этой фигни… И домой идти под конвоем…»

— Насчет конвоя это я, конечно, загнула, лишний раз пообщаться с Еленой Прекрасной вне занятий всегда было приятно. Даже когда мы с ней не говорили по–английски, как–то все равно съезжали на что–нибудь англоязычное, обеим нравилось. Оль, — говорит напоследок, — а ты что, правда, лечишься где–то, или это их очередное эээ…? Я уж не стала ей признаваться, что это не их очередной бред, а результат моего внеочередного демарша на уроке истории. Да вот, — говорю, — знаете, что–то со мной происходит такое странное. Иногда наполовину злая, а наполовину грустная, иногда ору, а внутренний голос мне говорит, не выступай, то есть часть меня как бы действует, а часть стоит рядом, как Джекилл относительно Хайда. Или как солнце и дождь… Иногда хорошо срабатываемся, я и я, то мрачные настроения, то творческие бывают, забавная такая комбинация из меня и меня получается… — Елена Васильевна смотрит непонимающе, мол, действительно, что ли сбрендила? А потом вдруг сообразила и рукой машет, — а я‑то думала, вы, юные неформалы, поп–музыку не уважаете. — Насчет неформалов — это возможно, а мне, — говорю, — лично нравится. Такая тайная слабость. Но, как говорил старина Фрейд… — Так, всё, Оль, завязывай с цитатами, тем более я эту песню и сама помню, вон твой троллейбус… — О, пардон, что–то я отвлеклась.

— Мы уж думали, ты заснула.

— Вот только не надо инсинуаций, просто задумалась. А засыпать буду в следующих сериях — надеюсь, уже скоро, иначе это все затянется аж до Нового года. Кстати, выяснили, остается муся?

— Ох, нет, родичи нажимают, поедет домой.

— А я думала, тут рождество семейный праздник? (это Маня)

— Дело в том, что у нее папа вырос в католической семье, там их в киндергартене монашки замучали с этим рождеством — гимнов заставляли зубрить, чуть что — линейкой по башке, так что у них в семье все атеисты прогорелые, из принципа на Новый год только собираются.

— Оль, ты смотри, практически наши люди, надо было и их позвать. Познакомились бы заодно, а?

— Черт, действительно.

— Не–не, она им до сих пор слегка трусит про нас рассказывать, из католиков–то папа вышел, но в консерваторах остался, так что кто его знает.

— Ну вот здрасьте, твой папа тоже либерал только в устаревшем смысле, а ничего — и глазом в итоге не моргнул. Мне прямо стыдно стало, что тогда сомневалась, решила, что это все американское воспитание, а тут коренные жители — и эвона как…

— Да я не знаю, может, тоже на самом деле проглотят, но там у нее еще и мамочка со странностями…

— С мамочками это бывает, даа, — деланный вздох от Мани.

— И каких это ты еще мамочек имеешь в виду? Можно подумать, у тебя была не золотая мамочка? Да ладно тебе, таких еще поискать.

— (мрачно) Это уж точно.

— Нет, вот у моей, конечно, были эээ…

— Тараканы?

— Но у кого их нет, с другой стороны, к тому же там, в общем, было ясно, из чего ноги росли, объяснимые довольно–таки штуковины, плюс характер… Нет, я, надо сказать, всегда относилась к своей с пониманием. Более–менее. Периодами. Вот привязанности особой, к сожалению, не было, но это двусторонние должны быть вещи, тут ничего не попишешь. Так, всё, а вот теперь действительно отбой. Продолжение в следующей серии.

— И на чем мы там остановились? — сидят втроем на веранде, разбирают виноград — на столе громоздятся вымытые зеленые и лиловые груды, ягоды надо отрывать от кистей и раскладывать по мискам, не без придирчивого маминого досмотра каждой виноградины по отдельности. («Куда ты ее кладешь, не видишь, с пятном? И в рот не суй, дай Мане.» — «Да–да, давай Мане, Маня все сожрет, желудок луженый…» — «Тьфу–тьфу–тьфу.» — «Опять плюется на меня…» — «Синие не мешай с зелеными, Маня, сколько раз говорить» — «А я, может, дальтоник.» — «Дальтонизм — это когда…» — «Ой, ой, вот только не начинай!» — и т. п.)

— Мам, давай дальше рассказывай. (услужливо) Остановились, что тебя с истории вы- отпустили.

— А, да, трагедия века, не попала на историю… Дома, помню, раза два успела Светке позвонить, пока та из школы тащилась — домой ей звонила, конечно, в двадцатый раз тебе повторять, что не было тогда мобильников, ну вот да, как–то жили, тоже сама уже не знаю, как. Дозвонилась наконец–то — так еще полчаса надо было сначала потратить на ее охи и ахи по поводу той бяки, которую уже успела выкинуть из головы — причем квартирка–то маленькая, телефон в коридоре, надо было еще стараться, чтобы бабушка не усекла, о чем говорим, только этого ей не хватало. В итоге выяснилось, что новый историк, разумеется, зверь, устроил им глобальный опрос, причем с садистским уклоном: не нормальные вопросы задавал типа «В каком году взяли Бастилию?» — а наоборот! 1789 год, говорит, что вы про него можете сказать? Мычит человек — тот же вопрос переходит дальше по алфавиту, но уже — спасибо большое — с уточнением, то есть дается не только год, но и страна. И вот ты, как дурак, напрягся за это время, вспомнил, че там было во Франции, а тебе говорят, допустим, «Америка» — и большой привет.

— Уошингтон стал президентом!

— Ну, это только ты у нас такая умная, а попробуй Маню вон спроси, что тогда, что сейчас (уклоняясь от запущенной в нее виноградины). В общем, большой террор, класс понял, что придется учить историю, а не заниматься обычной болтологией, и явно стух. Нам со Светкой на истории подсказывать обычно никому не приходилось, но тут поняли, что надо вырабатывать тактики со стратегиями. В пятницу, как сейчас помню, история была первой…

— Кстати, люди от тебя, наверное, шарахаться стали?

— Почему? А да! Пацаны–то? Не то слово, инцидент таки сослужил хорошую службу, и гадости всякие вслед выкрикивать прекратили мгновенно, и отстали, да, — примерно на год хватило. А тот пацан из 10-ого вообще больше в школу не вернулся — перевели куда–то. Так вот, история, да — ох, вот тут мне, конечно, наоборот, придется как–то себя сокращать, потому что вспоминать всякую ерунду этого периода мне уже куда приятнее, интересные настали времена в лично–душевном плане: все–таки два раза в неделю иметь возможность любоваться предметом тайных воздыханий — это был прорыв. Так что начала воздыхать на всю катушку, только, конечно, в моем варианте — угу, я знаю, что ты имеешь в виду — где у девушки на веках было написано love, к ужасу доктора Джонса, да? Нет, такая классика жанра моему пониманию даже тогда была недоступна, так что любовалась крайне корректно и сдержанно — тем более поначалу вообще с камчатки — нашего со Светкой обычного центра управления полетами, т. е. системами шпор — записулек там всяких, немого шепота, языка жестов, условных сигналов, цепочек испорченного телефона и прочих наворотов. Начиная с той пятницы, где–то недели две мы так усердно выручали одноклассников — а историк и бровью не вел. То есть не вел–то он не вел, но внутренне постепенно доходил до состояния кипения. Раскусил нас довольно быстро, но никак не мог вместить в свою систему сочетание отличной учебы и мошенничества в особых размерах-