Это случилось в тайге (сборник повестей)

След!

Но ведь Иван Терентьевич и сейчас оставляет след! Идет, а за ним тянется цепочка следов, как вчера и сегодня за Ольхиным. Чего он мечется, ему надо искать след гада, след! А он даже не смотрит по сторонам, прется, ничего не видя! Самолет остался сзади и справа, поскольку пришлось сделать круг, чтобы выйти к ручью. Гад направляется к востоку, но идет где-то правее.

Ольхин перекинул глухаря на другое плечо — тяжелый, черт, проволока аж в тело врезается! — и двинулся направо, теперь уже зорко приглядываясь к поверхности снежного покрова.

След Заручьева он нашел в бору, там, откуда за стволами сосен открывалось светлое снежное поле — гарь. Ольхин дошел до конца бора — и увидел еще дымящийся костер. Опустился на охапку лапника возле костра, ногой сдвинул раскатившиеся бревна, чтобы они загорелись, и понял, что дальше идти не может.

— Перекур. — Ольхин не узнал собственного голоса.

Отшвырнув окурок, он заставил себя встать и как следует разжечь костер. Возиться с тяжелыми лиственничными кряжами мешал глухарь, болтавшийся за спиной. Ольхин освободился от него, бросил на лапник и только тогда до него дошло, что есть харч. Сейчас, здесь, не сходя с места! Он чуть не захлебнулся слюной.

Не столько отеребил, сколько ободрал птицу. Ногтями и зубами распорол брюшину и выдрал потроха, растянув по темно-зеленым еловым веткам лиловые кишки. Переломив хребет, кое-как отделил вместе с лапами всю заднюю часть и, нацепив на палку, сунул прямо в пламя. Потом обгрызал горькое обуглившееся мясо и снова совал его в костер — обгорать, и снова на зубах хрустели кости и угли, пока не прошла тупая сосущая боль в желудке. Пока не разобрал, что мясо несоленое.

Тогда Ольхин снова пристроил за спину глухарятину, закурил и осмотрелся. Слабенький ветерок, не способный даже пригнуть к земле дым костра, по одному угонял на гарь черные глухариные перья. И туда же тянулась цепочка оставленных человеком следов. Сначала цепочка, потом сужающаяся полоска, потом ниточка. По этой цепочке, полоске и ниточке следовало идти Ольхину. Может быть, плюнуть ему на эту погоню? Вернуться в самолет и завалиться спать? Брюки у него мокрые, у ватника только рукава успели просохнуть, пока жарил глухарятину. Придет он сейчас к самолету, откроет дверь… и ему скажут, что он украл золото, да? А если их выручат, то на него заведут новое дело по такой кляузной статье, что закачаешься? Доказывай потом, что ты не верблюд, все равно не докажешь! Нет, так не пляшет, гражданина Заручьева он догонит и доставит в самолет — разбираться. Догнать его, раз даже еще костер не погас, плевое дело — далеко он уйти не мог.

Ольхин забыл, что он в тайге, что один, а впереди ночь. Спотыкаясь, перелезая через валежины, он шел с тупой целеустремленностью пьяного найти среди похожих друг на друга деревьев, как в толпе на улице, нужного ему человека — и набить морду. Ни о чем больше он не мог думать и не хотел. Не забывая идти по следу, но не всегда помня, что идет по нему, Ольхин высматривал Ивана Терентьевича справа и слева, подозрительно вглядываясь в заросли хвойного подлеска, где тот мог спрятаться. Но след уводил мимо, дальше. Давно осталась позади гарь с костром. Потом были бор, распадок, поросшие березняком "бельники", опять гарь и бор. Ольхин не запоминал мест, по которым проходил, зная одно — след.

Начав снова уставать, он принялся распалять себя, воображая встречу с Иваном Терентьевичем.

— Что, сука? Попался? — спросит его Ольхин.

Тот замечется, заюлит, как нашкодившая кошка, которой прижали сапогом хвост. Заверещит:

— Я? Что? В чем дело? Какое вы имеете право?

А Ольхин врежет ему дрыном между лопаток.

— Вот, — скажет, — какое право. Понял?

Воображение прибавляло сил, но ненадолго. Потом их не стало хватать и на воображение. Ольхин приостановился, переводя дыхание, и спохватился, что подкрадывается вечер. Но теперь в этом был виноват Иван Терентьевич, и парень принялся собирать и стаскивать в кучу сухой валежник, каждую проходку прибавляя к счету, который будет предъявлен Заручьеву. Набралась уже порядочная куча топлива, когда Ольхин, возвращавшийся к ней в бессчетный раз с дровиной на плече, остановился на полдороге: ведь костер разжигать нельзя! Заручьев заметит огонь, поймет, что его преследуют, — и, несмотря на темноту, кинется бежать как заяц. Ольхину не разглядеть будет его следов, и гад оторвется на целую ночь хода! Ольхин перебирал в памяти самые уничтожающие слова: кусочник, гадина ползучая, помоечник, стукач, вор… И на последнем споткнулся — оно не становилось в ряд с остальными. Разве Иван Терентьевич вор? Он пакостный фрайер, а вор Ольхин! Вор, человек! А Иван Терентьевич именно не человек, не вор, просто Ольхин искал позорные слова, а Заручьев украл золото, вот и вышло, что он вор, черт, опять что-то не то получается, — Ольхин растерялся, точно внезапно зажгли свет, а он — голый.

— Поносник шелудивый, — уже вслух выругал он Заручьева, посчитав это разрешением вопроса.

Но надо было решать другой вопрос — о ночлеге. Его нельзя было решить никаким ругательством. Что делать? Заручьев мог находиться и в десятке километров впереди, и за перелеском, может быть тоже устраиваясь на ночлег. Как его не вспугнуть? Парень оглянулся и увидел сдвоенный след — свой и Ивана Терентьевича, — убегающий в только что оставленный позади бор. Идея! Вернуться назад и развести костер за бором, черта с два увидит тогда Заручьев огонь!

— Выкусил? — сразу повеселел Ольхин и с торжеством посмотрел туда, где терялся в сумерках след пока только одного человека.

Анастасия Яковлевна осторожно потянула с пилота полушубок.

— Проснитесь, пожалуйста!

— А! Что? — испуганно спросил летчик.

— Знаете, кажется уже утро…

Пилот, помотав головой, разогнал сонливость.

— Да, утро. А в чем дело?

— Приходил Иван Терентьевич… Только я не узнала его по голосу почему-то…

— Ну, что он сказал? Ольхина не нашел?

— Знаете, он ничего не успел сказать. Вернее, успел выругаться в дверях и… ушел снова. Но я ему сообщила о пропаже.

— Тогда все ясно, — сказал пилот. — Отправился ловить субчика. — У него получилось: шупшика.

— Если он… — учительница искала слово, — не поймал его вчера, то…

— Вчера он его встречал, а сегодня ушел ловить, догонять. Это разные вещи, Анастасия Яковлевна. Иван Терентьевич его найдет, он старый и опытный таежник. Так что давайте наберемся терпения и будем ждать.

— Еще одно ожидание, — вздохнула Анастасия Яковлевна. — До чего все это… невероятно.

— И до чего хочется есть, — в тон ей сказал пилот.

Анастасия Яковлевна, коснувшись рукой стены, повернулась, чтобы отойти к своей постели. Она пыталась представить себе маленький разбитый самолет в огромной белой тайге — сверху. Каким должны увидеть его те, кто их разыскивает. Сумеют ли, разглядят ли?

— Может быть, все-таки разжечь около самолета костер? — предложила она робко.

— Зачем. Погода нелетная, видимости — никакой.

Ну что ж, она понимала, что он прав, что некому приносить для костра лишние дрова, что, наверное, не помог бы и дым. И главное, что вот уже столько дней незачем было сигналить дымом…

— Давайте тогда… завтракать, — предложила она с горькой улыбкой. — Все равно…

"Перед смертью не надышишься!" — хотел закончить летчик, но промолчал. Он сказал другое:

— Нет воды. Не знаю, доковыляю ли я к ручью…

— Можно растопить снег, — догадалась Анастасия Яковлевна, и он, брякнув пустым ведром, вышел из самолета.

— Зорка! — окликнула Анастасия Яковлевна, когда дверь захлопнулась. Собака подошла, ткнулась мордой в колени. Женщина нагнулась, погладила ее между ушами и сказала:

— Как хорошо, что ты ничего не понимаешь…

Пилот вернулся с полным ведром снега, поставил ведро на печку.

— Порядок!

— Ну, вот и прекрасно. Будете потом рассказывать жене, как занимались бабьими делами — топили печку, чай заваривали… Хвастаться станете, наверно?