Гасиенда

- Не понимаю, почему он помешал Хустино убежать пусть бы тот хотя бы попытался... как-никак они дружили. Чего я не понимаю, так это почему он погнался за ним? - спросила я Андреева - он шел поодаль от всех.

- В отместку, - сказал Андреев. - Посудите сами, друг так коварно предал тебя, да еще с женщиной, да еще сестрой - легко ли! Не мудрено, что Висенте остервенился. Наверно, не помнил себя... Теперь, я думаю, он и сам раскаивается...

Через два часа дон Хенаро со слугой вернулись; они ехали шагом, но перед самой гасиендой подхлестнули лошадей и промчались на скотный двор таким же бешеным галопом как и умчались отсюда. Прислуга, пробудившись от спячки, засуетилась, забегала взад-вперед, вверх-вниз по лестницам живность, как и прежде, пустилась от них наутек. Трое индейских мальчишек кинулись ловить кобылу за уздцы, но Висенте опередил всех. Кобыла мотала головой, норов вырваться, и Висенте плясал и скакал вместе с ней, не сводя глаз с дона Хенаро, но тот легко, как акробат, спрыгнул на землю и ушел в дом лицо его было совершенно непроницаемо.

Ничего не изменилось. Судья, как и прежде, требовал две тысячи песо, иначе он не соглашался выпустить Хустино. Наверняка именно такого ответа и ждал Висенте. Весь день он просидел у стены, безвольно уронив голову на колени нахлобучив шляпу на глаза. Полчаса не пройдет, как дурные вести дойдут до последнего работника на самом дальнем поле. За столом дон Хенаро не проронил ни слова - он ел и пил в такой спешке, будто боялся упустить последний поезд и сорвать путешествие, от которого зависит вся его жизнь.

- Этого я не потерплю, - вырвалось у него, и он стукну кулаком по столу, едва не разбив тарелку. - Знаете, что этот дурак судья мне сказал? Спросил, чего ради я так хлопочу из-за какого-то пеона. Не учите меня, о чем мне хлопотать сказал я ему. А он мне: "Я слыхал, у вас снимают картину, где люди убивают друг друга". Так вот, мол, у него в тюрьме полным-полно людей, которых давно пора расстрелять, и он будет только рад, если мы перестреляем их на съемках. Он, мол, никак не возьмет в толк, зачем убивать людей понарошку, когда сколько нам нужно убить, столько он нам и пришлет. И Хустино, он считает, тоже надо расстрелять. Пусть только попробует! Но и двух тысяч песо ему от меня не дождаться!

На закате, гоня перед собой ослов, возвратились работники с полей. В бродильне индейцы наполняли готовым пульке бочки, заливали в вонючие чаны свежий сок. И снова певучие, протяжные голоса считали бочки, и снова бочки с грохотом летели вниз по каткам - наступала ночь. Белое пульке лилось рекой по всей Мексике индейцы будут глотать это мертвенно-бледное пойло, будут пить из реки, чьи воды несут забвение и покой, деньги серебристо-белым потоком потекут в правительственную казну, дон Хенаро и другие владельцы гасиенд будут бушевать и чертыхаться, партизаны будут совершать налеты, а властолюбивые политики в столице будут воровать что ни попадет под руку, чтобы купить себе такие же гасиенды. Все было предопределено.

Мы провели вечер в бильярдной. Приехал доктор Волк, просидел целый час у постели Успенского - у него воспалилось горло, мог начаться тонзиллит. Доктор Волк обещал его вылечить. А пока он играл на бильярде со Степановым и с доном Хенаро. Доктор он был замечательный, самозабвенный, безотказный; сам русский, он откровенно радовался тому, что может опять побыть с русскими, что ему достался не слишком тяжелый пациент и что он может еще и поиграть в бильярд, а он это очень любил. Когда подошла его очередь, он с широкой улыбкой навис над столом, чуть не лег на зеленое сукно, закрыл один глаз, повертел кий, прицелился и снова повертел кий. И, так и не ударив, распрямился, улыбаясь, зашел с другого боку, прицелился, чуть не распластавшись на зеленом сукне, стукнул по шару, промахнулся - и все это не переставая улыбаться. Потом бил Степанов.

- Уму непостижимо, - сказал доктор Волк, в восторге тряся головой. Он так сосредоточенно следил за Степановым, что у него даже слезы выступили на глазах. Андреев сидя на низком табурете, бренчал на гитаре и тихо напева одну русскую песню за другой. Донья Хулия свернулась рядом с ним клубочком на диване в своей черной пижаме, китайский мопс обвил ее шею, как шарф. Ожиревшая собака сопела, стенала и вращала глазами, млея от наслаждения. Огромные псы, недоуменно наморщив лбы, обнюхивали ее. Мопс подвывал, скулил и норовил их цапнуть.

- Они думают, он игрушечный, - радовалась донья Хулия.

Карлос и Бетанкур устроились за небольшим столиком разложили перед собой ноты и эскизы костюмов. Они разговаривали так, словно далеко не в первый раз обсуждают давно наскучившую обоим тему.

Я разучивала новую карточную игру со смуглым худым юнцом, каким-то помощником Бетанкура. Лощеный, с невероятно тонкой талией, он, как сообщил мне, занимался фресковой живописью, только он работал в современной манере, как Ривера {Диего Ривера (1886-1957) - мексиканский художник. Один из создателей национальной школы монументальной живописи.}, но не в таком допотопном стиле, как тот. Я сейчас расписываю дом в Гернаваке, приезжай посмотреть. Вы поймете, что я имею в виду. Зря вы пошли с этой карты, добавил он, - теперь я пойду вот так, и вы окажетесь в проигрыше. - Он собрал карты и перетасовал. Раньше режиссер маялся с Хустино, - сказал он, серьезные сцены играют, а Хустино все смешки, в сцене смерти он улыбался во весь рот, уйму пленки из-за него извели. Все говорят: вот вернется он, тогда ему уж не придется напоминать: "Не смейся, Хустино, смерть дело нешуточное."

Донья Хулия стянула мопса на колени, перевернула спину, принялась тормошить.

- Как только Хустино выпустят, он и думать позабудет о сестре, и обо всем прочем, - лопотала она, глядя на меня ласковыми пустыми глазами. - Это скоты. Они ничего не чувствуют. И потом, - добавила она, - как знать, вдруг он и вовсе не вернется.

Этим людям, которых свел лишь случай, которым не о чем было разговаривать, пришлось коротать время вместе, и они погрузились в глубокое молчание, чуть ли не в транс. Они попали в переплет, каждый из них на свой лад находил забвение в деле, а сейчас делать было нечего. Тревога достигла крайнего напряжения, когда чуть ли не на цыпочках будто в церковь, вошел Кеннерли. Все обратились к нему так, словно в его лице им явилось спасение. Он громко возвестил: