Голубой чертополох романтизма

Позже, когда он снова отворил окно, улица была пуста. Он взглянул на часы и сразу же забыл об этом; собственно, даже и не важно, который теперь час. Важно, что у него есть работа. Мужчина, который должен выполнять свою работу, думал он, никогда не поддастся искушению наделать глупостей, чтобы после стоять вот так, на глазах у всех, жалким, ограбленным и нагим. Работа, думал он, для мужчины и мать, и возлюбленная, и родной дом, и привычное платье. Он должен ею довольствоваться.

Когда он снова повернулся к письменному столу, стенографистка уже была в комнате; она прошла через верхний вход и даже успела побывать на телетайпе; она помахала ему пачкой бумаг — свежий материал. Потом положила бумаги перед ним на стол, и пальцы его проворно и слегка небрежно забегали по листкам, отделяя их друг от друга. Из дома напротив снова донесся храп.

— Вы совсем не спали? — спросила стенографистка.

— Нет.

— Совсем-совсем нет?

— Совсем-совсем.

Он подвинул стул к письменному столу, стенографистка тоже уселась на свое место. На коленях у нее лежали клубки шерсти и уже почти готовая спинка пуловера, который она вязала в перерывах между диктовками. Должно быть, для друга вяжет, подумал он и попытался представить себе, как выглядит этот человек и каких ласк она от него ждет; а еще подумал, что, вполне возможно, человек этот вовсе не тот, кто нужен ей, этой женщине. Она перестала вязать и теперь вопросительно глядела на него, поэтому он сказал:

— Пока что ничего интересного.

Она повертела клубок, потом подняла голову и проговорила:

— Я ведь тоже почти не спала. — Она не была уверена, слушает ли он ее, но продолжала, чуть запинаясь: — Вы только представьте себе, я как раз собиралась заснуть, а может, уже немножко и поспала, никогда ведь не знаешь этого точно, и тут наверху над нами кто-то начал трезвонить в дверь — трезвонит и трезвонит не переставая. Там живет мужчина, вот уже больше года он встречается с одной женщиной, но что-то у них там не ладится, хотя он всегда очень хорошо к ней относился, да и она к нему тоже, но что-то у них не получилось, и вот этот мужчина решил убить себя.

— Себя или ее? — переспросил он.

— Себя, конечно, себя. Она-то ведь и не живет у него больше. Пожила неделю-другую, а потом снова исчезла. Я частенько видела их вместе, у нас в доме и в кафе на той стороне.

Она быстро махнула рукой в сторону проходного двора.

Значит, «У Эльзы», подумал он. И она тоже. Видно, все, кто живет поблизости, ходят только туда. И он спросил у стенографистки:

— А вы тоже часто там бываете?

— Нет, не часто, — ответила она. — Только когда оставляю ребенка у родителей, обычно на выходные, вот тогда в субботу я отправляюсь к «Эльзе». Там в самом деле очень уютно.

— Да, конечно, — сказал он и тут же разозлился на себя за то, что солгал.

Потом ему пришло в голову, что вот ребенок-то у нее есть, а мужа и в помине нет; впрочем, он с радостью вообще сменил бы тему разговора, но она принялась рассказывать дальше:

— Так вот, в дверь позвонили, это была как раз она, та женщина; она крикнула ему что-то, и через несколько минут он спустился вниз по лестнице, а через час опять вернулся, но без нее. Я все слышала, потому что после первого звонка так больше и не заснула; вообще-то дело не во мне, я не могла заснуть, потому что ребенок не засыпал, вот почему я все слышала. В конце концов я все-таки уснула, но тут началась ужасная суматоха из-за того, что он хотел себя убить. Он выдернул газовый шланг, а соседка по этажу почувствовала запах газа. Надо вам сказать, дом наш довольно старый, а после бомбежек от него и вовсе ничего почти не осталось, так вот, между его кухней и квартирой этой женщины…

— Какой женщины? — переспросил он, а взгляд его между тем скользил по сообщениям, разложенным теперь по порядку.

— Той, что живет с ним рядом. Она не может спать из-за своего ревматизма, — принялась объяснять стенографистка, и лицо ее скривилось, как от боли. Но тут же она хихикнула: — Правда, другая соседка говорит, что никакой это не ревматизм, а просто-напросто клопы. Хотя, — она снова стала серьезной, — она и днем ходит вся скрюченная, так что, наверное, все-таки ревматизм. Ну вот, между ее квартирой и его кухней только фанерная перегородка, правда заклеенная обоями, но все равно фанерная, вот эта женщина и почувствовала запах.

— А что мужчина?

— Его увезла «скорая помощь». Но для этого им пришлось сперва взломать дверь. Шуму было — ужас! Из-за этого я и не спала почти совсем.

— И сейчас, наверно, чувствуете себя неважно? — спросил он.

— Да нет! Суматоха весь сон прогнала.

Еще продолжая говорить, она разложила на коленях вязанье и принялась подсчитывать петли.

— Четырнадцать… двадцать… двадцать шесть, — бормотала она. Потом воцарилось молчание.

Его взгляд беспокойно блуждал по разложенным на столе листкам, которые он механически перебирал пальцами. После долгой паузы он наконец спросил:

— Ну и как, по-вашему, плохи его дела? Я имею в виду: он выживет?

— Да, конечно. Наверняка выживет. Врач говорил, что все не так уж и страшно. Вот если бы на четверть часа позже, тогда да. Может, тогда бы вообще не откачали.

И будто озябнув, она вдруг как-то ссутулилась, а потом принялась вязать, руки ее замелькали очень быстро, прямо до жути проворно.

Больше спрашивать было не о чем, и снова его взгляд пошел бродить по листкам, по заголовкам, которые этот мир сам себе придумывал, чтобы потом самому же на них и реагировать. «Министр экономики», и «Вновь вспыхнули бои», и «Аэродром Орли», и «Матч в Анкаре», потом новости спорта, потом утренние новости на понедельник, и снова «Министр экономики», уже второй, а потом еще один, третий, и «Проблема водоснабжения зоопарка», затем местные новости, — затем агентство Рейтер и опять Рейтер, это в архив, — и снова «Министр экономики», потом какое-то совещание и авиационная катастрофа то ли при посадке, то ли при взлете, и еще забастовка горняков, скорее все это подальше, в архив, — и еще одна забастовка, а рядом с ней два тонких листка папиросной бумаги с копиями рейтеровских сообщений, это в архив слева, — теперь обзор спортивных новостей, туда их, в дальний угол, — и смертный приговор карлсбадского суда, это в отдел перевода, — рекордное число отдыхающих на водах, это в местную хронику, — летний семинар, это в сторону, — и тут вдруг стенографистка неожиданно прервала молчание.

— Мне сразу пришло в голову, — сказала она, — а не получится ли из этого материал для местной хроники? Я даже решила рассказать об этом ребятам из отдела местных новостей, когда они придут утром.

Он молча взглянул на нее, и она продолжала:

— А потом, потом я вдруг подумала, что это не так уж и важно. Я имею в виду, не так уж важно как сообщение для газеты. И… слишком уж лично. Случись такое с кем-нибудь из нас, мы бы тоже не захотели, чтобы из этого сделали газетный материал. Это я просто так, просто вдруг пришло в голову. Вы знаете, — она попробовала улыбнуться, — ночью, когда не спится, в голову чего только не приходит.

— Да, конечно, — рассеянно сказал он. — А вы в самом деле думаете, что с кем-нибудь из нас тоже может случиться такое?

И тут только он заметил, чем занимается. Он вдруг увидел, насколько все это смехотворно, все эти бумажки, которые и днем и ночью без перерыва порхали по его столу, а ему достаточно было один раз взглянуть на них, чтобы тотчас уверенным движением руки направить этот поток новостей в нужное русло, он вдруг понял, что вполне мог бы перемешать листки, произвольно или непроизвольно, по злому умыслу, или по рассеянности, или еще по какой-нибудь причине, а то и без причины: что бы он ни сделал, это так или иначе фарс, как если бы он ни с того ни с сего показал язык человеку, который в это время смотрит в другую сторону, или состроил у него за спиной неприличную рожу, и еще он понял, как все это бесчестно и как он ненавидит все эти чертовы бумажонки, только-только с телетайпа, высушенные, бесформенные, выхолощенные, все эти «прибыл», и «при невыясненных обстоятельствах», и «отложено», и «победу одержал», и «преступление раскрыто», и «завершились», и «попал в катастрофу», и «убит», и «скончался»… как он ненавидит все эти плоские бумажные мумии в черной типографской краске, неподвластные тлену и разрушению и в то же время такие бесполезные, ведь ничто здесь не могло истлеть, прийти в негодность или просто кончиться, ибо никогда, никогда еще этим бумажкам не удавалось стать смертными, пусть даже на одно мгновение, на один краткий миг между двумя ударами сердца, никогда еще они не были смертными, а значит, и живыми, эти лживые мумии, которые, несмотря на его усилия перевести их в другую, обжитую зону, существовали по ту сторону жизни и смерти, хоть он и препарировал их каждый раз заново для прочтения и слушания; о, как он все это ненавидит — организованное, медленно подкрадывающееся окольными путями самоубийство, которым здесь кончает жизнь. И он тоже приложил к этому руку, когда-то он замуровал себя в этом нежилом доме, чтобы таким образом лишить себя жизни, ведь он был слишком труслив, чтобы дождаться, пока смерть сама войдет в его бытие. А она, стенографистка, и не догадывалась, конечно, с каким напряжением он ждал от нее утвердительного ответа на свой вопрос, но все же почувствовала, как важно ему услышать ее мнение.