Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег

Петя сказал, что физическая смерть в данном случае не подходит, потому что мокруха она и в Африке мокруха, значит придется убивать морально. Не особо раскидывая мозгами, мы решили тетю Женю изнасиловать. Надругаться в особо извращенной форме и спросить, ну и где же был твой Бог, который тебя так любит?

Мы были слишком наивны и не догадывались, что тетя Женя тоже не лыком шита.

Петя не заметил никакой перемены в ее поведении, но с тех пор, как она приехала в наш мухосранск, собрания братвы по фанатизму больше не приносили радости ее пылающему сердцу. Мои любимые читатели, настоящие грязные извращенцы, уже давно догадались, в чем дело. В свои пятьдесят шесть лет тетя Женя наконец-то утратила веру и влюбилась в собственного племянника, которого когда-то носила на руках, в Петю Самсонова.

Ей было очень стыдно, но по ночам ее стали посещать эротические сны. Днем она водила Петю по сходкам различных христианских сект, диагностиков кармы, порфироивановцев и прочих баптистов, а Петя и не догадывался об истинной причине этой пытки.

Он готовился к выполнению своей богохульной миссии. Купил три (на всякий пожарный) презерватива — зеленого, красного и телесного цветов, украл со двора бельевую веревку и одолжил у соседки медицинский пластырь, чтобы заклеить тете Жене рот в момент надругательства.

А тетя Женя к этому времени вконец истосковалась по большой и светлой любви. Она прекрасно понимала, что ее племянник — чистый и невинный мальчик, которого могут шокировать откровенные признания пожилой женщины, поэтому через три часа после того, как Петя позвонил мне и сказал: “Завтра!.. Все действия — согласно плану…”, когда он уже мирно похрапывал в своей постели, она взяла случайно найденную в квартире бельевую веревку, привязала племянника к кровати, замотала ему рот и глаза пластырем, стянула с него трусы и надела ему на хер свое золотое обручальное кольцо, чтоб стоял и не падал. Мне противно об этом говорить, но издевательство над Петром продолжалось всю ночь. Чтобы представить себе те моральные страдания, которые ему довелось тогда перенести, достаточно сказать, что даже после курса терапии у логопеда он до сих пор еще слегка заикается. “Она т-т-т-трахала м-меня и т-т-трахала, т-т-т-трахала и т-т-тр…” — плакал он, давая свидетельские показания в ментовке.

Ночь безумной вакханалии украсилась трагическим финалом — к утру сердце тети Жени не выдержало и она скончалась… скончалась от инфаркта прямо на племяннике.

В полдень, как мы и договаривались, я постучал в двери Петра условным стуком, но, поскольку ни ответить мне, ни пошевелиться он не мог, мне пришлось уйти ни с чем, теряясь в догадках. Попытки связаться по телефону, естественно, дали аналогичный результат. Тогда я плюнул на наш сумасбродный план, достал из шкафа с кассетами “Бойцовский клуб” и на три дня забыл о том, кто такой Петя Самсонов вообще.

Ему ужасно повезло, что стоял июль месяц и на сорокоградусной жаре тетя Женя стала разлагаться с поразительной быстротой. Встревоженные специфическим запахом и горячо любящие Петю соседи взломали дверь и воистину печальное зрелище предстало их глазам.

Когда я навестил Петра в больнице, он уже мог писать стихи, но ходить в постель еще не перестал. Врачи серьезно опасались, что его инструмент из-за психологической травмы больше никогда не придет в рабочее состояние, однако Петю это уже не волновало.

Он задумался о душе.

По его просьбе, я привез ему чемодан с тетижениными журналами и Петя стал искать в них истину с тем же рвением, с которым когда-то отдавал себя в руки Люцифера, но, конечно, ничего не нашел. После того, как мы все уладили с захоронением останков тети Жени, он стал таскать меня по всяким сектам, где пели киртаны кришнаиты и бубнили свои мантры бубдисты, и это тоже продолжалось недолго.

В одно прекрасное утро Петя проснулся и понял — это конец. Он позвонил мне и сказал, что все кончено и назад дороги нет. Он выкинул в мусоропровод последнюю пачку сигарет, открыл форточку и поставил чайник на плиту. Когда я пришел к нему, то Пети уже там не было. Мы выпили по чашке чая, он спросил меня, все еще заикаясь, не н-н-налить ли мне еще, а я ответил, что, по моему глубокому убеждению, он является пятнадцатым воплощением Господа Кришны.

16. Путешествие до конца

…и ничего больше не осталось, а то, что осталось, было еще хуже, чем ничего. Внутри шевелящегося скелета билось выдыхающееся сердце, на костях замерзало жесткое мясо, по венам еле-еле переползала сверху вниз и снизу вверх полупрозрачная белесая кровь, коричневая кожа ссохлась и стала шершавой, как картон, который уже и на макулатуру не годен, и только нервы функционировали с пугающей исправностью, словно электропроводка в доме, где рухнули все стены, отключилось отопление и жильцы умерли от скучной и беспощадной эпидемии, которая называлась время и была характерна для этой ускользающей в бесконечность эпохи. Скелет ковырялся хрупкими пальцами в редких волосах на своем картонном затылке, потому что получил сигнал оттуда в виде чесотки, напоминающей ему о вшах, доисторических существах, которые тысячелетиями жили бок о бок с человеком в гармоничном симбиозе — он добровольно отдавал им свою кровь, а они делали все, чтобы он не уснул, в который раз утратив свое неустойчивое сознание в лабиринте миражей и галлюцинаций, откуда не было никакого выхода, кроме входа, память о котором, к несчастью, не была сохранена непутевым человечеством, принятая ошибочно за устройство совершенно бесполезное для нарастающего дрожжевым тестом прогресса. Не обнаружив в своей голове никаких вшей, кроме мелких и беспокойных мыслей, скелет, стараясь, чтобы как можно меньше воздуха отравляло его слабые легкие, тихо вздохнул. Он сбросил с себя ворох теплого мусора, что обеспечивал более или менее сносный отдых его утомленному от ветра и холода телу, встал на худые свои ноги и направился туда, где текла ржавая, но пока еще пригодная для употребления, вода. Вдоволь напившись, скелет поморщился, потому что ему было неприятно сознавать пускай и временную утрату памяти о том, что это за город и как он сюда забрел, откуда, с севера или с юга, зачем, с какой-нибудь целью или не имея ее, когда, неделю назад или только вчера?

На него вытаращился пустыми, лишенными рам и стекол окнами крепкий еще кирпичный дом, молчаливо приглашая вовнутрь своего последнего живого посетителя. Скелет давно уже перестал ночевать в домах, потому что они высасывают последние жизненные силы из спящих и, может быть, именно они были виноваты в том, что никого больше не осталось, тем не менее, зная, что днем ему ничего не грозит, он равнодушно полез в сырую каменную утробу, разрывая на своем пути бледные завесы паутины, которые давным-давно уже забыли и тех, кто их соткал, и какая цель этим преследовалась. Он тоже не мог вспомнить, для чего именно предназначались эти дома, для человеческой пользы или же для самодостаточного существования, но в том, что именно этот дом некогда служил людям, сомнений быть не могло — слишком много вещей начинали разговаривать со скелетом каждая на своем языке, который, тем не менее, был ему понятен и даже вызывал какие-то смутные отголоски в пустом желудке, куда сто лет тому назад, словно в темную бездну, провалилась его измученная тоскливой очередностью сменяющих, как в карауле, друг друга дней память. Рисунки, пришпиленные к обоям ржавыми булавками, говорили о том, в какие цвета любило окрашиваться сердце обитавшего здесь человека, а исписанные колючим почерком тетради рассказывали, для скольких караванов идей и просто одиноких прохожих мыслей служила постоялым двором его голова. Скелет читал выцветшие строки и поражался, подобно тому как археолог чувствует холод в спине при виде гигантских следов существа, которое дышало многие тысячи лет тому назад, заполняя легкие кубометрами живительного газа и имея на это все полагающиеся по такому случаю причины и законные основания, которые теперь рассыпались в прах, став призрачным достоянием утраченной памяти. Скелет ужаснулся своей догадке, что это он был человеком, который жил в этих квадратных каменных пространствах, пачкал истиной шершавую бумагу и рисовал на стенах символы жизни, любви и другие теперь уже непонятные ему знаки, намекающие на близкую, но неощутимую обычным зрением красоту. Теперь он уже не умел думать так, как раньше, когда по доброй воле жил здесь, и не чувствовал ничего общего с сердцем того беспокойного человека. Он прошел на кухню, где раньше ходило в темно-красном халате тело его жены, которая всю жизнь свою прожила в тени печали оттого, что прежние ее иллюзии оказались несбыточными, а реальное существование — неблагоприятным для создания новых, которые бы придавали ему какой-нибудь мало-мальски приличный смысл или хотя бы сознание пользы.