Умышленная задержка

Я заварила чай и предложила почитать ей отрывок из «Уоррендера Ловита». Я хотела развлечь и в известном смысле польстить Дотти, но в такой же степени преследовала и свои интересы: после Доттиного ухода я собиралась написать еще несколько страниц, и чтение романа явилось бы своего рода разминкой.

Теперь я подошла к тому месту, где племянник Уоррендера Роланд со своей женой Марджери решают заняться разбором дядюшкиных бумаг, чтобы представить их Прауди, поскольку Пруденс, старая мать Уоррендера, распорядилась передать их в ведение ученого. Это происходит через три недели после скромных семейных похорон, состоявшихся за городом, которые я обстоятельно изобразила. Дотти уже слышала сцену похорон, написанную, по ее словам, «слишком холодно»; ее оценка меня не задела, напротив, я восприняла эту критику как хороший знак.

— Тебе не удалось донести всю трагедию гибели Уоррендера, — заявила Дотти, что также меня не задело. А эту новую главу я вообще написала с точки зрения Роланда. Последняя сводится к тому, что его дядя Уоррендер Ловит был великим человеком, чья жизнь трагически оборвалась в самом расцвете, — точка зрения, признанная всеми и ставшая общим местом. Племянник успешно превратил его в значительную фигуру.

Семейство, втайне упиваясь всеобщим сочувствием, рассчитывает, что Роланд с Марджери добросовестно отнесутся к делу, вместе с Прауди разберутся в бумагах и подготовят в итоге памятное издание, что-нибудь вроде «Уоррендер Ловит в жизни и письмах»; что бы они ни сотворили, пусть это займет даже несколько лет, итог в любом случае обязательно будет встречен с интересом. Для Роланда, просматривающего бумаги покойника, это, конечно, печальный долг. Уоррендера Ловита, такого живого еще несколько недель назад, теперь нет — решительно и бесповоротно. Роланд хандрит, слегка взвинчен. Так почему же Марджери, до тех пор довольно нервная и склонная к унынию тридцатилетняя женщина, начинает понемногу оживать? После похорон ее вид и настроение с каждым днем заметно улучшаются. Прауди великолепно сознает, что Марджери снова счастлива.

Все это, конечно, грубый пересказ. Но когда я тем вечером читала в своей тесной комнате этот эпизод Дотти, было заметно, что ей он не нравится. Привожу отрывок, который в конце концов вызвал у нее возражения:

(В издательском экземпляре рукописи я заменила «сказалась прекрасно» на «еще как». Вероятно, я тогда слишком увлекалась Генри Джеймсом и сочла эпитет «прекрасно» очень уж вызывающим.)

Вот тут Дотти и не сдержалась:

— Никак не пойму, к чему ты клонишь. Твой Уоррендер Ловит — герой или нет?

— Герой, — сказала я.

— Тогда, значит, Марджери — стерва.

— Что ты несешь?! Марджери — персонаж, ее не существует на самом деле.

— Марджери — олицетворение зла.

— Какое еще олицетворение? — сказала я. — Марджери — всего лишь набор слов.

— Читатели любят знать, что к чему, — заявила Дотти. — А в этом романе ничего не поймешь. Марджери только что не пляшет на могиле Уоррендера.

Дотти не была дурой. Я и сама знала, что не подсказываю читателям, на чью сторону становиться. Меня просто неодолимо влекло писать роман дальше, не подбрасывая читателю никаких оценок. В то же время Дотти подала мне мысль вставить ближе к концу книги сцену, когда Марджери пляшет на могиле Уоррендера.

— Знаешь, Флёр, — сказала Дотти, — есть в тебе что-то резкое. Женственности, что ли, в тебе маловато?

Тут уже я взвилась. Чтобы доказать, что я женщина, я порвала рукопись и выкинула ее в мусорную корзину, разревелась и выставила Дотти вон, грубо и шумно, так что мистер Алекзандер выразил, перегнувшись через перила, свое неудовольствие.

— Убирайся! — орала я на нее. — Ты и твой муж на пару сгубили мой роман и мои стихи.

После этого я легла в постель и умиротворенно уснула.

Наутро, выудив из корзины порванные страницы «Уоррендера Ловита» и аккуратно их склеив, я отправилась на службу, заглянув по дороге в Кенсингтонскую публичную, чтобы взять на абонемент давно обещанное Мэйзи Янг «Оправдание» Джона Генри Ньюмена. За столько-то времени она при всем своем увечье прекрасно могла бы достать эту книгу, но она принадлежала к той породе людей, отнюдь не всегда малообразованных, которые вечно задаются вопросом, где бы да как бы разжиться нужной книгой. Ведь отлично знают, что туфли продаются в обувном магазине, а бакалея — у бакалейщика, но вот найти книжную лавку и заглянуть туда им как-то не приходит в голову.

Я, однако, была расположена к Мэйзи Янг и надеялась, что страницы высокой автобиографии Ньюмена хотя бы в чисто духовном плане обратят ее мысли к милому миру людей из плоти и крови. А в обращении такого рода Мэйзи нуждалась.

Отыскав Ньюмена на стеллаже, я, раз уж оказалась в этом отделе, пробежала глазами по полкам и зажглась, обнаружив другую книгу, которой не видела долгие годы. Это была «Жизнь Бенвенуто Челлини». Я будто встретила старого друга. Взяв оба тома, я, столь счастливая, пошла своей дорогой.

4

Где-то в конце ноября я стала брать Эдвину на воскресные прогулки, так что вопрос, что с нею делать, когда у сиделки бывал выходной, а миссис Тимс сопровождала сэра Квентина за город, отпал сам собой. Меня такой расклад вполне устраивал, потому что, во-первых, Эдвина мне нравилась, а во-вторых, она легко вписалась в мою жизнь. В хорошую погоду я обычно заезжала за ней на такси, из которого затем пересаживала ее в раскладное кресло-коляску, и мы прогуливались вдоль опушки Хампстед-Хита [12]вместе с моим другом, моим дорогим Солли Мендельсоном, после чего заходили выпить чаю в кафе или к нему домой. Солли работал в редакции какой-то газеты, причем исключительно в ночную смену, так что виделись мы почти всегда днем.

При Эдвине можно было говорить о чем угодно; все, что мы делали или о чем болтали, приводило ее в восторг, что было весьма кстати, поскольку Солли, расслабляясь душою с друзьями, любил припечатать крепким словцом определенные стороны жизни, хотя человек он был милейший и с сердцем щедрее не встретишь. Поначалу, из почтения к возрасту леди Эдвины, Солли еще следил за собой, но скоро он ее раскусил.

— Вы, Эдвина, своя в доску, — сказал он.

Война наградила Солли хромотой; шли мы медленно, толкая перед собой кресло, и по дороге часто останавливались, когда желание передохнуть странным образом совпадало у нас с таким поворотом беседы, который требовалось подчеркнуть и физической остановкой. Так случилось, когда я рассказала ему, что Дотти не перестает ругать моего «Уоррендера Ловита» и я уже жалею, что вообще начала ей его читать.

— Тебе нужно сходить к психиатру, — сказал Солли, припадая на больную ногу. Он был массивный мужчина с крупной головой семита — настоящей находкой для скульптора. Остановившись, он повторил: — Тебе нужно сходить к психиатру, раз ты обращаешь внимание на эту глупую тварь.

После чего взялся за ручку кресла со своей стороны, и мы тронулись дальше. Я сказала:

— Для меня Дотти — что-то вроде среднего читателя.

— К чертям среднего читателя, — возразил Солли, — ибо в действительности никакого среднего читателя не существует.

— Правильно! — возопила Эдвина. — К чертям среднего читателя, вот именно. Нету такой особы.

Я любила быть ясной. Пока Дотти воспринимала смысл написанного, меня не тревожило, нравится ей это или нет. Во всех своих оценках она оставалась Английской Розой, мы часто ругались, но она, разумеется, была моей подругой и всегда возвращалась выслушать очередную порцию. Свой роман я также читала Эдвине и Солли.