Корни неба

Он улыбнулся.

- Тебя, может, удивит, но в каком-то смысле я ему доверяю. Пусть это глупо, но я верю, что он - человек правдивый... По-своему. Одержимый, конечно, помешанный, но искренний. Очень уж ему тошно. Тошно от нас, от наших рук, сердец, наших жалких мозгов... Тошно от условий человеческого существования. Ясно, что не верхом на лошади и не с оружием в руках все это можно переменить... Но тут не трусость. Он взбесился... И строго между нами, в какие-то минуты я его понимаю... Короче, я хочу, чтобы он пришел сюда, сел вот на этот стул и объяснился. А в остальном... Карьера моя, как ты знаешь, в настоящее время...

Он поднял руки. Эрбье улыбнулся: один выйдет в отставку губернатором, другой - чиновником первого класса. Но Эрбье слишком любил Африку и ее народ, чтобы жалеть о том, что так и не смог посмотреть на них свысока; может, вид и хороший, но чересчур дальний. Безбрежности просторов он предпочитал знакомые пейзажи. Уже давно выбрал для себя подходящую почву землю черных крестьян - и жил на ней, привязавшись всей душой, даже не мечтая о вершинах. Он тихо сказал:

- Этого типа обуревают идеи, слишком благородные для человека... Подобных претензий не прощают. С таким сознанием жить нельзя. И тут ведь никакая не политика, не идеология. На его взгляд, нам недостает чего-то куда более важного, какого-то органа, пожалуй... Нет того, что должно было быть.

Я сильно удивлюсь, если он позволит взять себя живьем.

На террасе "Чадьена" кроме Хубера не было никого. Он пришел сюда посидеть, отослав последнее сообщение об этом деле, быть может, потому, что ему надо было снова окунуться в пейзаж, так выразительно раскрывавший суть того, что происходило. Стоило поглядеть вокруг, чтобы все стало понятно. Там, за парапетом медленно текущая между пучками выгоревшей травы река, покрытая чешуйками отсветов, казалось, замедляет самый ход времени, а одинокая пальма Форт-Фуро, видно, потеряла всю свою семью. В бунте Мореля его привлекало то, что Морель не был первым. Такие восстания бывали и раньше. В Египте во времена Нижней империи, например, можно было увидеть, как толпы кинулись на улицы и заполонили храмы, угрожая перепуганным жрецам. Эти толпы египтян четыре тысячи лет назад требовали не хлеба, не мира и не свободы. Они требовали бессмертия. Побивали жрецов камнями и требовали бессмертия. Выступление Мореля могло закончиться почти так же. Поднявшись на африканские холмы, он размахивал руками, возвышал свой голос, протестовал и подавал знаки, которым суждено было остаться без внимания. Человеческая жизнь по самой своей сути не поддается политическим решениям; в ней царит такая несправедливость, что даже революция не может ее искоренить.

В Биологическом институте на улице Пьера Кюри Вассер в последний раз просмотрел результаты сегодняшней работы. Вот уже месяц, как у него появилось ощущение, что он наконец достиг цели. Собранные данные значительно продвинули работу в нужном направлении. Он с самого начала предвидел, что причиной рака является не какой-то вирус, что это заболевание самого вируса, изъян, возникающий тогда, когда организм перестает обеспечивать себе нормальные условия существования. Иначе говоря, вместо того чтобы стараться побороть вирус, надо, наоборот, лечить самый организм, определить, каковы те нормальные условия, которые обеспечат ему физиологическое сосуществование с вирусом. Мысли Вассера были до того сосредоточены на работе, что он спал не больше четырех часов в сутки и не ел, пока его не заставляли принимать пищу. Обедал в студенческих столовках, носил одежду, которую дарили приятели, и упорно отказывался работать на частных лиц. Вассер, в сущности, не был человеком бескорыстным, и сам это знал. Для него это был вопрос самолюбия, собственного достоинства. Современные биологические условия существования казались ему постыдно несправедливыми. Его представления о человеческом достоинстве были несовместимы с унизительным зрелищем вымирания миллионов людей, гибели во цвете лет из-за простой ошибки в определении причины смертей. Он с этим боролся изо всех сил. Нет оснований довольствоваться теми физиологическими условиями, какими нас наградила природа каких-нибудь пятьсот тысяч лет назад, говорил он. Недопустимо, чтобы через такой огромный промежуток времени человек в чем-то главном оставался калекой. Вассер верил в прогресс и шел в авангарде борцов за него. Выйдя из института, он купил газету и стал искать там сообщение о человеке, который явно разделял его негодование и отказ капитулировать перед предписанными нам условиями жизни. Он был абсолютно согласен с этим бунтарем, которого обвиняют в человеконенавистничестве. Кто-то позволил себе открыто восстать против пагубных условий современного существования; это глубоко трогало Вассера. Он хотел бы помочь этому человеку, но научные исследования требуют огромного терпения, - человечество нельзя преобразить ударом волшебной палочки в лаборатории, а Морель чересчур торопится. Нужно долготерпение, ряд открытий, исследования и обобщения, особенно в области физиологии мозга, три четверти которого пока не используются. Загадочные, предназначенные для выполнения каких-то неведомых функций; их нужно наконец мобилизовать, заставить работать. Будущее, вероятно, там, в этих еще не названных, потайных клетках. Он прочел сообщение о неизбежном аресте Мореля, но не поверил; этот человек наверняка окружен многочисленными сообщниками. Вассер сунул газету в карман и спокойно спустился в метро.

На долю Бютора выпало самое трудное испытание в его жизни. Хозяин оставил лошадь мирно пастись в миссии Белых Отцов в Нгуеле, где она вкушала заслуженный отдых, как вдруг францисканец явился туда в крайнем возбуждении и ярости, что сразу же непомерно увеличило его вес, быть может, потому, что он все время ерзал от нетерпения в седле. Лицо отца Фарга было растерянным, налилось кровью, и, как всегда, когда бывал взбудоражен, он пыхтел, сипел, вздыхал и потел, словно собирался вот-вот предстать перед тем, кто, несмотря ни на что, не приминет задать ему кое-какие вопросы. Он был не один. Позади ехали на мулах двое щупленьких нервных монахов, которых он оторвал от мирной молитвы; они следовали за ним, хоть и не без опаски, и вовсе не из-за тех неприятных слов, которые утром выслушали в свой адрес от миссионера прокаженных.