Мост через Жальпе (Новеллы и повести)

— Видишь, на кого ты похож, — начал первый из парней. — Говорили же — садись, вместе выпьем.

«Но ведь это могила моих Деймы и Герды», — хотел сказать Бенас, однако промолчал.

— Так вот, голубчик, запомни: мы не какие-нибудь темные бродяги. У нас тоже есть идея, мы бродяги цивилизованные и потому пьем на кладбище, что презираем все — и жизнь, и смерть. И только потому, что мы философы, отпускаем тебя домой, — убирайся подобру-поздорову и никогда больше не сопротивляйся силе, которая мощнее тебя, поскольку у нее покрепче фундамент. Надеемся, ты поймешь, что мы и впрямь цивилизованные бродяги, а не какие-то темные подонки. Мы ведь не оплевываем ту или другую могилу, мы плюем и на жизнь, и на смерть.

— Вы сволочи, — тихо сказал Бенас, глядя на освещенное луной лицо Деймы.

— Может, оно и так. Но ведь среди тех, что не сидят и не пьют на могилах, есть сволочи и покрупнее. — Парень оглушительно рассмеялся.

Бенас долго молчал, вытирая со щеки засыхающую кровь. Потом, вскочив, снова бросился к ним, снова ударил, но промахнулся, а парни заломили ему руки.

— Ты еще ничего не понял, голубчик? Запомни: под нашими ногами фундамент покрепче, чем под твоими. Повторяю: убирайся, покуда цел. Ведь все равно ничего не добьешься.

Это было самое страшное из всего, что пришлось испытать в жизни Бенасу.

Еле брел он по холмистым перелескам, где когда-то бегал на лыжах, когда дома его ждали тоскующая Дейма и крошка Герда; мимо ехало такси, таксист вызвался подвезти, настаивал, говорил — может, денег нет, это неважно, я все равно еду, но Бенас отказался. Он с грустью говорил сам себе, что, наверное, сам он сволочь, раз у него нет такого прочного фундамента под ногами, как у тех.

Домой он вернулся на рассвете. Дом был пуст. Всюду было пусто. Хоть и под утро, хоть и в самый сон, мышки с жадностью накинулись на морковки, которые Бенас бросил им в клетку.

Одинокие часы на стене коридора пробили утренний час.

НОЧЬ НА ВЕЗУВИИ

Поэт заметил, что настроение у актрисы скверное. Актриса и стояла чуть поодаль, в десяти шагах от них. Поезда еще не было, пожилой офицер на скамье клевал носом, а солдат рядом с ним бодрствовал, поправляя сползающую на глаза фуражку начальника; офицер как будто не совсем трезвым взором благодарно поглядывал на своего солдата, пожалуй, даже успевая подумать, что самое тяжкое бремя и в мирные дни несет рядовой.

Актриса и поэт были не одни — их провожали две девушки: одна совсем юная, а другая постарше. Вскоре они втроем двинулись к актрисе, поэт чувствовал, как цепко взяла его за руку юная; поэту даже почудилось, что их общее движение чем-то похоже на бодрствование этого солдатика.

— Почему вы так от нас отделяетесь? — бойко спросила юная, когда втроем они подошли к актрисе. Старшая молча — равнодушно или о чем-то злобно догадываясь, окинула взглядом актрису и свою юную спутницу. Поэта она словно и не замечала.

— Да и отдельно неплохо, — мечтательно сказала актриса, левой рукой небрежно откидывая полу пиджачка. Мелькнула лиловая блузочка. Поэт подумал, что этот ее жест не так уж нечаян — и на сцене она этак левой рукой отбрасывала несуществующий пиджачок, поворачивалась профилем и тогда, правда, выглядела интересно, всем нравилась, даже себе самой.

— Вот и я говорю, что неплохо отделиться… — медленно сказала старшая из девушек, и в ее голосе действительно послышались злобные нотки. Погасшими глазами она посмотрела на поэта.

В грязном тумане взвизгнул поезд, со скамеек вскочили люди, гурьбой ринулись к рельсам.

— Спасибо вам за все, — сказал поэт, подав руку старшей из девушек, хотя и не знал, за что именно благодарит.

— Это вам большое спасибо, — прозвенел голосок юной. — Чтобы эта встреча была не последней. Ждем…

Старшая посмотрела на нее и снисходительно улыбнулась.

— Ждем… — повторила юная и, привстав на цыпочки, крепко чмокнула поэта в щеку. — Приезжайте опять вместе, — скороговоркой добавила, протягивая руку актрисе, когда та попрощалась со старшей.

— Там видно будет, — сказал поэт.

— Как получится, — добавила актриса, элегантно ставя ногу на подножку вагона.

Верно говорят, что поезда — второй этаж нашей грешной земли! В толчее трудно было разглядеть через запотевшее окно девушек на перроне, но поэту удалось на миг задержаться в коридоре вагона — обе девушки стояли перед белым зданием вокзала: юная поближе к рельсам, старшая — в отдалении. Странное дело, старшая вроде бы смеялась.

Полка поэта была внизу, актрисы — наверху, поэтому поэт предложил поменяться, он, дескать, полезет наверх; актриса поблагодарила, улыбнувшись соседке, которая уже готовила постель — тоже на нижней полке.

Поезд тронулся, медленно стихала суматоха, поэт на всякий случай еще посмотрел в ту сторону, где белел вокзал, но теперь был виден только острый его угол. Актриса подошла к другому окну, снова отбросила левой рукой полу пиджачка, глядя на желтые фонари на столбах вдоль путей.

Именно в этот миг и суждено было кончиться этому едва наступившему затишью. Из соседнего вагона с ужасным шумом ввалилась ватага парней — были среди них и постарше, и помоложе. Среди парней шествовал небольшого роста пожилой человек с лицом, изборожденным нелепыми морщинами — бывают такие морщинистые лица, которым морщины, так сказать, не к лицу, ни за что не определишь, зачем они и что означают. Человечек этот был в выцветшем костюмчике, в «водолазке» с белой полоской на шее, его комично сморщенное лицо свидетельствовало, что человек этот по крайней мере доволен жизнью, если не более того — морщины на лбу и на щеках показывали, что его мысли вряд ли хоть раз в жизни забегали вперед, вряд ли касались чего-нибудь, кроме тренировочных костюмов, спортивных команд, дотошного знания, как да куда пнуть мяч или что-то в этом роде. Мужичок остановился возле места, которое значилось в его бумажке.

— С сорок третьего по пятьдесят пятое. Чье сорок третье? Твое? — спросил он у плюгавого паренька.

— Мое.

— Ложись… Сорок восьмое?

— Мое.

— Ложись.

Он-то думал, этот мужичок, что все гладко и пойдет, все морщины на его лице говорили об этом. А у актрисы, а у поэта, а у этой девушки, которая ложилась, — нет, она уже легла рядом с полкой актрисы, — номера-то совпадают, они такие же, как у команды этого мужичка. А четыре украинки, лежащие и высунувшие с полок толстые ноги, обтянутые голубыми трикотажными штанами! Их места, оказывается, тоже совпадают с местами сосунков из команды этого мужичка!

— Ничего не знаю, наши места, мы билеты покупали неделю назад! Что это за порядок!

— Да на моем месте уже разлегся, — говорит этот плюгавый паренек; на его месте и впрямь лежит дряхлый старик.

— Ничего не знаю, это наши места, скидывай с полки и ложись. Ложись, ложись! — кричал вождек спортсменов, а его морщинистый лоб все же подсчитывал что-то, прикидывал, зря время не терял. — Нет, давайте сделаем так: сперва занимают места те, у кого свободные. Потом посмотрим.

Да чего тут смотреть — все равно целый выводок надежд спорта остался в узком проходе, глядя на четырех пышнотелых украинок, демонстративно протянувших свои толстые, обтянутые голубым ноги к поэту, который, положив руку на верхнюю полку, глядел на всю эту суматоху, да на актрису, стоящую посредине купе.

— Я это так не оставлю! Мои люди должны отдохнуть, не будем стоять до Гомеля! Где проводница? — И вождек, задевая за ноги лежащих и сидящих, выпучив глаза, понесся в другой конец вагона, где, по его расчетам, должна была находиться проводница. Какой-то значок, может даже медаль, блеснул в свете лампы.

Есть и проводница! Какой-нибудь десяток надежд спорта и то не стронется с места без провожатых, а чтоб такой вагон остался без сопровождения! Подходит она, впереди бежит морщинистолобый мужичок, подходит высокая, прямая и старая эстонка, так прекрасно постаревшая, не позволившая без толку появиться на своем лице ни единой морщинке.