Квартира (рассказы и повесть)

Лапенков присел перед ним на корточки.

— Минуточку! — Он потрогал Максима Тимофеевича за плечо, привлекая его внимание. — Послушайте. В прошлом году от инфаркта скончался мой отец. Поверьте, я знаю, что такое инфаркт. Вам нельзя волноваться, нельзя двигаться. Лучше всего поехать в больницу: там и лечение и уход…

Максим Тимофеевич проницательно-хитро посмотрел на него, усмехнулся:

— Вам-то, ясное дело, выгодно спихнуть меня в больницу: краники будут ваши! — Он скривился, погрозил Лапенкову: — Хитёр бобёр! Только и я не лыком шит, не лыком!

— О чём вы говорите! В вашем положении… — начал было Лапенков, но Максим Тимофеевич не дал ему досказать:

— В моём положении я, а не вы. Вы в своём положении, я же не лезу к вам с советами, тем более с нотациями.

Лекарства чуть пьянили его, и Максим Тимофеевич был возбуждён, говорил громко, взмахивал руками.

Шофёр в белом халате и сестра внесли носилки. Пахнуло морозом, бензином, лекарствами. Врачиха решительно поднялась.

— Больной, вы должны поехать в больницу, иначе вам будет плохо, — сказала она строго. Хвост на её шапке замер по стойке "смирно".

— Не поеду, — живо откликнулся Максим Тимофеевич, — отказываюсь.

Шофёр, пожилой тучный человек, не скрывая любопытства, заглянул в лицо Максиму Тимофеевичу, добродушно сказал:

— Вера Дмитриевна, не хочет человек, зачем насильно везти? Больница и так забита. Пусть даст расписку, и все дела. — И, как бы извиняясь перед Кочегуровым, добавил: — Не хочешь — распишись.

— Пожалуйста! — с готовностью согласился Максим Тимофеевич. — Дайте бумагу и ручку.

— Это же безумие! — возмутилась врачиха. — Милицию вызывать, что ли?

— Дайте бумагу. Никакого чёрта со мной не будет. Я лучше знаю, — сказал Кочегуров и требовательно помахал рукой: — Эй, сосед, ну-ка! Давай бумагу и забудь про ящик.

Неодобрительно покачивая головой, Лапенков нашёл лист бумаги, ручку, подал Кочегурову.

— Не ведаете, что творите.

— Ведаю! Я-то всё ведаю: и что я творю, и что вы намереваетесь.

Врачиха беспомощно всплеснула руками:

— Впервые в моей практике!

— Может, и правда оставить? — робко предложила сестра.

Врачиха поджала губы, скорбно глядя в пол. Хвост на её шапке повалился набок.

— Получите! — Максим Тимофеевич передал Лапенкову бумагу и ручку. — И можете отправляться, вас ждут действительно больные.

Врачиха выжидающе смотрела на Лапенкова, тот внимательно читал написанное Кочегуровым.

— Как вы считаете? — спросила она.

— Оставьте. Если станет хуже, я позвоню.

— Но у нас в "скорой" нет сиделок, а ему надо провести курс… Да и вообще — еда, стул, гигиена.

— Я могу делать уколы, ухаживал за отцом. Оставьте стерилизатор, ампулы, немного спирта.

Сестра взялась было за баул, но вопросительно посмотрела на врачиху — та чуть заметно кивнула. По этому знаку сестра извлекла из баула стерилизатор, ампулы, флакончик со спиртом и пакет ваты. Всё это аккуратно разложила на чистой марлевой салфетке. Шофёр поволок носилки в машину. Врачиха, присев к столу, написала целую инструкцию на первые часы и обещала заехать ночью. Лапенков проводил её до выхода, о чём-то долго разговаривал с ней в вестибюле гостиницы. Максиму Тимофеевичу были слышны сквозь приоткрытую дверь их голоса, ему казалось, что они сговариваются увезти его, когда он заснёт, в больницу насильно. Он боролся со сном, придумывал, как бы позаковыристее поддеть Лапенкова, побранить или поядовитее сказать, что-де напрасно стараешься, парень, сделать его, Кочегурова, обязанным себе, всё равно краников тебе не видать. Но он так устал от всего пережитого, что едва отвернул лицо к стене, как тотчас уснул.

Проснулся он ночью от укола — над ним покачивалась меховая шапка врачихи, подрагивал пушистый хвостик. Потом ещё несколько раз просыпался и видел возле себя Лапенкова — тот поил его каким-то густым терпким отваром совершенно без соли. Максим Тимофеевич плевался и ворчал, что подобной гадости не пробовал за всю свою жизнь.

На рассвете Максим Тимофеевич почувствовал себя уже настолько бодрым, что заворочался, намереваясь встать. Пружины под ним заскрипели. Лапенков, дремавший на соседней койке, легко поднялся, мягким движением руки придержал Максима Тимофеевича.

— Вам нельзя вставать по крайней мере дней десять. Ворочаться тоже рановато, завтра начнёте ворочаться. Но вообще-то повезло вам: инфаркт задней стенки.

Максим Тимофеевич скосил на него глаза, стараясь по лицу определить настроение своего соседа, потому что голос того был бесстрастный и вялый, просто-напросто никакой. Лапенков выглядел усталым, лицо его ещё больше осунулось, заострилось, глаза в тёмных полудужьях бровей и теней были мутновато-красными.

Максим Тимофеевич молчал, осваивая умом то, что услышал, катая-перекатывая про себя слово "повезло", вдумываясь в него, примеряя к нему своё глубинное чувство и постепенно приходя к выводу, что всё-таки действительно повезло. Острой боли, какая резанула его вечером, он не ощущал, дышалось легко (если молчать), в голове спокойно, ясно, он жив, не надо будет жене и друзьям возиться с трупом. А главное — краники: добыты, тут должны быть, возле изголовья, если прежний хозяин не покусился на них, пока он спал. Максим Тимофеевич с подозрением взглянул на Лапенкова.

— Так вы что, всю ночь со мной валандались?

Лапенков не ответил — посмотрев на часы, принялся готовиться к уколу: надрезал и щелчком отбил кончик ампулы, ловко собрал шприц, вынув его части из кипятильника; набрал лекарство, выпустил струйку, как это делают медсёстры, смочил ватку спиртом и подступил к Максиму Тимофеевичу.

— Что вы со мной возитесь? — капризно спросил Максим Тимофеевич.

Лапенков молча сделал укол в руку, разобрал шприц, промыл над тарелкой из чайника, сложил части в кипятильник, включил его и лишь после этого ответил:

— Как нынче говорят, у меня нет другой альтернативы. Мы с вами вдвоём, в больницу вы отказались. Пользуйтесь услугами случайного человека и не ропщите, если что не так. Зато бесплатно.

Максиму Тимофеевичу не понравился ответ, в душе гнездилось недоверие к этому человеку, и ему хотелось повернуться, свеситься с койки и проверить, на месте ли злополучные краники, не утянул ли сосед к себе под кровать зелёный армейский ящик. Но спрашивать прямо в лоб про ящик было всё же неловко, и Максим Тимофеевич затаив дыхание медленно повернулся на бок, глянул краем глаза вниз — ящик стоял на месте. Когда он откидывался на подушку, то на какое-то мгновение встретился глазами с Лапенковым — тот застыл с полотенцем в руках, лицо его было напряжено, во взгляде так и сквозили те нелестные эпитеты и междометия, которые ему, видно, не без труда удавалось сдерживать.

— Убедились? — болезненно кривясь, спросил он. — Это могло вам дорого стоить. Я не врач, но тоже кое-что понимаю.

Максим Тимофеевич вдруг поймал себя на том, что как-то очень туго соображает: то, на что намекнул Лапенков, дошло не сразу, а лишь через какое-то время, когда он вроде бы уже и думать перестал о том, что сказал сосед.

— Не врач, а здорово получается. Учились, что ли? — спросил он, решив, что лучше не затевать про ящик.

— Когда альпинизмом занимался. А потом, я же говорил про отца, — ответил Лапенков. Помолчав, он сказал с грустью: — О первых двух инфарктах отец вообще не знал, на третьем кардиограмму сделали, тогда только и обнаружили.

— Здоровый мужик был? По вам не скажешь.

— Работа в основном сидячая была, сидячая и нервная.

— Бухгалтером?

— Историком. Доктором был исторических наук, в университете работал.

Максим Тимофеевич подумал и согласился:

— Да, история — дело нервное. Казалось бы, прошло-пролетело, из-за чего нервничать-то, а жизнь — она вся на истории стоит, как дом на фундаменте. Горячее дело — история.

Лапенков вытер руки, аккуратно повесил полотенце на спинку кровати, задумался о чём-то своём, устремив глаза в далёкую точку за окном.