Коротко лето в горах

— А еще поработаем, Бимбирек, а?

— Практически… безусловно.

Они шли по краю крутого «снежника».

— Это и есть путь схода лавины. А вот, видишь, горная козочка пробежала, — говорил Летягин, показывая на след копыт. — Она знает, что такое лавина: обойдет, зря не ступит. Умна… Да. И жизнь любит.

12

В ущелье укладывали рельсы. Подъемный кран опускал готовые блоки пути. Свистел паровоз.

Холмы были исцарапаны зубьями ковшей. А вот и экскаваторы, они полными ковшами забирали в ручье мокрую гальку.

Взрывники бурили и сбрасывали с круч ненадежные обломки скалы.

И вдоль всего этого фронта работ двигались ЗИЛ и вездеходы с брезентовым верхом.

Паромная переправа, как в стародавние времена, соединяла два берега: правый, в скалистых косогорах, и левый, в песчаных дюнах, поросших сосновым бором.

ЗИЛ въехал на паром. За ним — два вездехода. Инженеры вышли из машин. Паром пересекал реку. Пассажиры тянули трос на роликах, провисший над рекой, и особенно выделялась могучая фигура Калинушкина.

(Со своими инженерами дядя Рика привычно властен и нетерпелив. Он любит шутку и фамильярен. И если чего не хочет слышать — все знают: не слышит.)

Он спорил со Спиридоновым — тот один по праву больного, с перевязанным горлом, не помогал переправе. Сильными руками Калинушкин охотно тянул над головой трос, как бы физически подавляя Спиридонова.

Медленно наплывал левый берег с его изумительным, как утверждали в лесхозе, реликтовым сосновым бором.

— Я вам покажу, и вы не станете спорить, — говорил Калинушкин. — Мы оставим Ивану Егорычу его снежный завал, а сами поведем трассу за реку. Вот она где пойдет…

— А как же автор проекта? — стойко возражал Спиридонов.

— То, что я предлагаю, это его вариант, вот ей-богу!

— Прошлогодний.

— Но ведь на чертежах подпись министра!

— Изыскатели нашли, что по косогору вести короче, дешевле.

— Вот и затоварились! Белым снегом.

— Летягин ищет, как сделать движение поездов безопасным. Сейчас все решается на Чалом Камне.

— Там еще начать да кончить.

— А этот сосновый бор? — не сдавался Спиридонов. — Вы видите: вековые деревья. Они погибнут.

Наплывал берег, сосновые кроны приблизились и вдруг как бы замерли в ожидании приговора. Спиридонов, не глядя на берег, упрямо продолжал безнадежный спор.

— Замысел Летягина понятен: спасти от нас этот бор.

— Жизнь поправляет самые лучшие замыслы, — не задумываясь, ответил Калинушкин.

— А вы хотите дать кругаля в семь километров.

— Вот ведь… интер-тре-пация! А сроки, сроки? Уйдем под снег! — И каждый раз могучим рывком тянул над головой трос.

— Вся полнота ответственности, Кирилл Кириллович, ляжет на вас. И я, как ваш заместитель, должен предупредить вас… — сказал Спиридонов.

— Знаете, я все-таки получаю на пять целковых больше своего заместителя, — с грубой ухмылкой возразил Калинушкин. — Это как раз за полноту ответственности!..

Паром ткнулся в пристань.

Отделившись от инженеров, Калинушкин и Спиридонов пошли вдвоем по песчаным дюнам под соснами. Теперь, когда не было слушателей, Калинушкин спорил без аффектации, даже казался грустным. И становилось заметно, что он умен, умнее своих нарочитых и капризных выходок. Спиридонов чувствовал это и спорил с ним теперь гораздо мягче, чем на пароме.

— Но почему бы не подождать Ивана Егорыча, не выслушать его инженерных решений — он же не зимовать собрался на Чалом Камне.

— Пусть Летягин поймет наконец, что мы, строители, пришли сюда не бруснику на сахаре варить. Да он и не станет спорить. Фактически я его выручаю. Не хочу топить. Как только мы уйдем от косогора, затихнет и прокурорская шумиха с этой дурацкой лавиной. И он это должен понимать.

— Не любите его, — сказал Спиридонов.

— А зачем мне его любить или ненавидеть… — Он повертел в руке сосновую шишку и бросил. — Вот пробью эти горы, как говорят газетчики: «уложу голубые рельсы», а еще нужники расставлю на всех полустанках. Культурненько… И уйду. Даже не оглянусь, честное слово…

И, дружески обняв своего заместителя, Калинушкин увлек его к парому.

13

В высокой траве вели теодолитную съемку. Где-то все время маячил Летягин — он с людьми, подсказывал, учил, склоняясь над записями. Вдали паслись стреноженные кони.

Отдельной парой работали Галя и Дорджа. Дорджа смотрел на Галю в трубу теодолита. В линзе Галя с вешкой вверх ногами. Дордже стало смешно, он по-мальчишески ребячлив. Галя тоже нашла повод посмеяться — перекосила вешку.

— Ровно держи, Галочка, — строго сказал Дорджа и передразнил Летягина: — «Работать, работать!»

— От ра-бо-ты ко-ни дох-нут!..

Это Галочкин детский бунт, она бросилась, как в воду, в высокую траву. Дорджа деликатно присел у ее ног. Она недвижно лежала, раскинув руки.

— Как ты сказала? Не понял.

Галя не ответила. Всю первую неделю она так и жила — вниз головой, как в линзе теодолита. Она твердо знала, что этот Егорыч ее невзлюбил: за то ли, что Калинушкина она звала дядей Рикой, или за то, что по вечерам гоняла по двору с медвежонком и однажды зажгла дымовую шашку так, что все чихали и плакали, а может, за то, что привезла транзистор. Она не признавалась себе в том, что ей хотелось почувствовать домашнюю атмосферу поддержки и одобрения. С детства привыкла она угадывать, чего от нее ждут, и выполняла все требования с блеском, чтобы было за что ее похвалить. А с той минуты, когда поезд отошел от Северного вокзала, она ни разу не испытала признания своих способностей, ну хоть в чем-нибудь, и очень нуждалась в сочувствии.

— Так и знала, что проскучаю все лето, — сказала она. — Разве это люди? Хамят и даже не замечают… — Она перевернулась на спину. Ей уже надоело быть грустной. — Хоть бы влюбился кто, цветы поднес…

— В тебя Бимбиреков сразу влюбился, — с каменной улыбкой, скрывающей ревность, сказал Дорджа.

— Да, Бимбирек. Неужели он будет начальником, когда снимут Летягина?

Дорджа искоса поглядел на Галю.

— Я приехал на практику. Меня интересует работа, — сказал он.

Галя села перед ним на корточки и нежно потрепала его жесткие волосы.

— Тебе хорошо. Знаешь, чего хочешь…

Так на корточках они посидели друг против дружки, почти стукаясь лбами. Сперва очень серьезные, грустные даже, потом рассмеялись, как бы оценив со стороны свою неестественную позу. Галя вскочила и побежала к заплечному мешку, брошенному в сторонке. Там — транзистор. Она включила. И зазвучала сипловатая джазовая мелодия среди высокой, почти в рост человека, травы. Галя начала приплясывать твист, рукой подозвала Дорджу. Он неохотно подошел.

— Я же не умею.

— Научу! Стилем пойдешь, стилем!.. Вот так, вот так…

Они принялись танцевать вместе. Галя — отлично, Дорджа — неуклюже. Но все быстрее, быстрее…

У Гали сделалось совсем счастливое лицо. И все кружилось перед ней:

И наконец непроницаемое лицо Дорджи озарилось улыбкой.

Летягин и Бимбиреков услышали издали странные звуки — даже не понять сразу: джаз?

Вдали, на цветущем лугу, среди гор, плясали практиканты. И все это выглядело чудовищно несообразно.

— Что я говорил… — усмехнулся Бимбиреков.

Летягин направился к танцующим, оставляя за собой примятый след в траве.

Вдали, в высокой траве, мелькнула касторовая шляпа Афони. Афоня, за ним — мальчик-заморыш собирали цветы.

— Посмотри-ка, Галочка! Ты хотела цветов! Несут… — сказал Дорджа.

И верно, Афоня с ворохом цветов появился прямо перед ней.

— Спасибо, дядя, хоть вы догадались, — нисколько не удивившись, сказала Галочка.

— То не букет, девица. То — медоносные травы… Место для пасеки подыскал… — сразу понял ее Афоня и, разбирая цветы, принялся приговаривать: — Лабазник — белая травка. Марьин корень — тайгу украшает. Кипрей — в порунные ночи цветет, когда воспарение… Дягиль — главный взяток для пчелок. Даленько летать не положено. Ей полет назначен всего три километра, а горы-то вокруг облысели. И лето коротко в горах, все сразу цветет. Господь сроку не отпускает…