Ладонь на плече (СИ)

Заговорил я тебя, Моника. Прости. Просто какое-то непонятное настрое­ние охватило вечером. Хочется выговориться, очиститься от грязи и мусора, что незаметно собирается десятилетиями в тайных закоулках сознания и под­сознания тоже. Что ж, будем ложиться спать. Наши предки говорили: утро вечера мудренее. Или по-нашему, по-белорусски: пераначуем — больш пачуем. Да и увидим, надеюсь.

***

Вирун заметил огромную толпу людей посреди селения. Хаты большой деревни раскинулись вольно и роскошно на нескольких лобастых взгорках. А десятка два крепких строений сбегали двумя рядами к ровной низинной проплешине. Здесь, на этом утоптанном и выезженном пятачке, и ютились поселяне. Мужчины, женщины и дети теснились в теньке могучих лип, под кроной которых можно было спрятаться от жарких лучей полуденного солнца. Стояла середина лета. Один из тех дней, когда небесное светило, взобравшись в зенит, щедро отогревало поселян лесных земель от студеной зимы и затяж­ной, не очень щедрой на тепло весны. Воздух вокруг, казалось, дрожал от солнечной щедрости. В деревне даже петухи не кукарекали, ленились драть глотку в такую жарищу. Они, неугомонные, сегодня лучше себя чувствуют в лозовых кустах у хат или в зарослях пижмы и полыни на межах хозяйских участков. Никто их не беспокоил, никто не кышкал на прожорливое куриное племя. Людям, как видим, было не до домашних птиц. Поселяне собрались на проплешине-пятачке у хаты Кузьмы. А что именно в этом аккуратном домике живет Кузьма, Вирун знает, хотя и не понимает, откуда это знание.

Люди разговаривали — одни парами, другие сливались в группки по несколько человек. Разговоры были неторопливые, с нотками сочувствия и жалости в голосах. Дети, как неугомонные воробьи, шастали между ног взрослых. Парни пробивались в передние ряды, девчата в опущенных на глаза косынках, наоборот, прятались за спины мужчин и женщин. Они стыдливо бросали взгляды одна на другую, переглядывались и, краснея, опускали глаза. Казалось, они чувствовали себя среди поселян, как нашкодившие кошки.

Вирун пробрался с краю, там, где солнце, не жалея лучей, выжигало помятую, стоптанную и едва живую траву, в середину толпы, в прохладную тень лип. На него, как ни удивительно, никто не обращал особенного внима­ния. Порой мужчины в годах и хлопцы с редкой еще щетиной на небритых щеках протягивали руки, здоровались. Он отвечал таким же пожатием руки. Пробравшись едва не в первые ряды, Вирун почувствовал чью-то ладонь на своем плече. Повернул голову и встретился взглядом с красивым черно­головым юношей. Конечно, юношей его можно было назвать лишь условно. Парню не сегодня и не вчера исполнилось лет двадцать, но и до тридцати на вид ему было далековато.

— Здоров, Вирун. Что оглядываешься, как вор? — Черноголовый широко улыбнулся, показав из-под не по-мужски ярких губ ровный ряд зубов.

«Вот кому повезло, — мелькнула мысль у Вируна, — до глубокой старо­сти стоматолога знать не будет».

— Ты что, не узнаешь меня? — растерялся парень. — Наблюдаю за тобой уже четверть часа и не могу понять: или ты с утра где-то бражки хлебнул, или вчера тебя где-то леший закрутил. Выглядишь прибитым и одурманенным. Так что, хлебнул хмельного?

— Что здесь происходит? Чего собрались люди? — вместо ответа поспешно спросил Вирун.

— Чудак, — на лице парня возникла растерянная гримаса. — Еще два дня назад староста объявил по всем окрестным деревням, что сегодня состоится казнь быком Матрунки Ничипоровой. Ты что, проспал неделю, что не слышал новость про эту гулящую? Ее Мартин застал в амбаре с Кожемякой из Присожья. А у нас спокон века тех баб, которые изменили мужу, карают быком. Ты в самом деле какой-то чудной. Может, заболел или память леший отнял? Незачем так часто на охоту ходить. Тетка Гриппина мне не раз говорила, что отбился ты от земли. Все по лесам да перелескам бродишь. Чего-то ищешь. Может, вчерашний день тебя не отпускает?

— Подожди, — попросил Вирун.— Кто такая тетка Гриппина? И кто ты сам?

— Вот завернул так завернул, — раскрыл рот красавчик. — Она твоя мать, а я — двоюродный брат. Совсем плохой ты стал. К шептухе надо идти, да поскорей, а то поздно будет.

— Да помню я все, — соврал Вирун. — Шутки у меня теперь такие. Память тренирую. Игра такая. Прикидываешься, что все забыл, и спраши­ваешь у друга, вот как я тебя, и ловишь его на неточностях, промахах, а сам запоминаешь каждую мелочь до конца дней. Вот так. — Вирун с облегчением вздохнул.

— Вот оно что, — удивленно поднял брови на гладком лбу парень. — Мудрый ты, Вирун. Недаром твой дед Кузьма уже целую вечность казнит неверное бабское племя быком. Я слышал, мужики говорили, что скоро Кузьма тебе передаст это дело в наследство. Будешь у нас следить за нравами да верностью. Честно говорю, Вирун, не завидую я тебе. Не захотят девки замуж за тебя идти. Будешь, как Кузьма, ждать самую выносливую бабу, что не помрет после казни.

— Что ты несешь какую-то ерунду? — разозлился Вирун и едва не толкнул его в грудь. Но тот уклонился поворотом туловища от дружеского тумака. — Бога нет на вас, поганцев. Придумали казнь быком! А сами, все мы, мужчины, святые? Зачем издеваться над беззащитными и бессильными женами своими и дочками?

— Ого заговорил так заговорил! — глаза у него, казалось, вот-вот выка­тятся из глазниц и повиснут у подбородка. — Не нами такой закон заведен и не нам его отменять, — проговорил он, осмыслив услышанное. — Женская доля такая: быть верной под небом высоким только одному мужчине. Она сама выбирает, с кем жить, и клянется на огне, что не оступится, никогда не позволит чужому, кроме своего мужчины, войти в живородную пещеру. Или не так я говорю, Вирун?

— Сплошное безумство. Я и в самом деле шизанулся, съехала крыша по полному, — быстро проговорил наследник Кузьмы.

— И что за слова странные, я их прежде от тебя не слышал? Чего рас­ходился, как молодое пиво? Ну, покарают Матрунку быком, что тут такого? Не она первая, не она последняя. На нашей с тобой памяти Матрунка уже шестая, которую поставят под быка. Если выживет, уйдет в другие края, а помрет — бросят в огонь.

— Зачем детей сюда привели? — схватил Вирун у своих ног мальца. — Зачем им такое зрелище? — Малыш ловко вывернулся из пятерни Вируна. — Кто приказал пацанов пускать на казнь?

— Как кто? Всегда староста приказывает. Да и это не просто зрелище, как ты говоришь, а наука для наших наследников. Нас с тобой в их возрасте тоже приводили. Или тебе мозги громом отбило? А, понял, — заулыбался черно­головый красавец. — Это ты все играешь, память тренируешь. Ну, давай, давай, совершенствуйся. Все равно не этим летом, так следующим заменишь Кузьму. Будешь выводить быка на распутниц. Доля у тебя такая, Вирун. От нее никуда не денешься. Сочувствую, конечно. Если не повезет тебе, то и помрешь бобылем. Ни разу не заглянешь в жаркую пещеру. Палач никог­да дурничку замужнюю не найдет, чтоб потешиться, а нетронутые девчата навряд ли выберут тебя для жизни. Вот оно как, Вирун, куда ни кинь, всюду клин. — Глядя на красавчика, нельзя было понять: сочувствует он другу или издевается.

Вдруг толпа оживилась, двинулась вперед. Мужчины отыскивали взгля­дом своих жен, молча подходили к ним, брали за руку и, поставив перед собой, легонько подталкивали, мол, гляди, милая, во все глаза, что и с тобой может случиться, если вдруг захочется попробовать плод с чужого дерева. Может, он и в самом деле более сочный да ядреный, но — чужой. Не забывай­ся, чтобы не оказаться на площади позора под напором сытого быка, который располовинит твою чесотку до самого пупка.

Вирун увидел, как со двора Кузьмы вывели молодую красивую женщину в длинной мешковатой одежде, как двое жилистых мужиков вынесли отку­да-то деревянный станок, поставили на возвышении площади, как содрали с простоволосой грешницы одежду и, поставив на станке на колени, крепко привязали кожаными путами за ноги и руки. Услышал Вирун и рык: глухой, похотливый, холодящий кровь рык могучего животного, которое предчув­ствует не свою кончину, а кончину человеческой души.