Святые горы

В Золотоношах пыльным летом четырнадцатого года знакомую ей бедную семью выселяли из жалкой хибары, за долги, вероятно. Впереди телеги с нищенским скарбом шествовали здоровенные стражники из уезда. Один из них колотил поварешкой о дно сковороды. А позади брели старик, женщина и полдюжины девочек — мал мала меньше. Женщина, черная, смуглая, захлебывалась:

— Нас вышвыгнули! Мы погибли! Нас вышвыгнули!

Белокурая дородная Ядзя, странно, смахивала сейчас на ту смуглую женщину.

Чем?

Возгласами?

Но за женщиной тянулся длинный хвост детей, а Ядзя одна, впрочем, как и Юлишка. Нечего им трусить.

По полу зацокали коготки. Из кладовки в коридоре нехотя выбралась Рэдда. Заспанная, она сладко потянулась на пороге и зевнула, потом не спеша преодолела пространство между дверью и Юлишкиными туфлями. Предварительно обнюхав, она легла на них бело-розовым со втянутыми сосками животом. Нежная тяжесть успокоила Юлишку.

В открытую форточку ворвался усиленный штольней подъезда рев мотоциклов. Во дворе кто-то что-то крикнул: ай-пай-трах-чав-бам! — то ли по-немецки, то ли по-русски. Но так как Юлишка не уловила ни сути, ни интонации, то и не взволновалась. Вскоре шум растаял.

— Убрались, — удовлетворенно сообщила Ядзя, смелее отодвинув занавеску.

— Ах, я Рэддин матрасик забыла!.. Сходим? — спохватилась Юлишка.

— Обожди. Вдруг вернутся?

Но никто не вернулся, и ободренные тишиной подруги на цыпочках, словно две тени, выскользнули на бетонированную площадку лестницы, с которой превосходно просматривался пятачок у черного хода.

3

На двери двенадцатой квартиры висел аккуратно приспособленный к почтовой прорези листок бумаги: «Хозяева, сиди дома, не бегай» — и четко фамилия, и звание — по-немецки. Юлишка их-то, конечно, и не разобрала, так как не знала ни одной иностранной литеры.

На четвертом этаже у Кареевых — под квартирой Александра Игнатьевича — белел точно такой же призыв, написанный на точно такой же сияющей, будто хорошо накрахмаленное и отглаженное белье, бумаге, — негнущейся. Юлишка не обратила на него особого внимания, когда поднималась по лестнице. На других этажах предупреждение отсутствовало. То ли там кто-то оставался, то ли немцы открыли замки ключами, изъятыми утром у Кишинской, и им уже ничего не было нужно от тех — Жилы, Апрелевых.

Несмотря на вежливую просьбу немцев никуда не бегать, Юлишка предположила, что они сами поняли ее не менее вежливый намек и убрались восвояси — искать более гостеприимное пристанище для своих генералов. Здесь их духа не будет. Сусанна Георгиевна останется довольна ее поступками.

Ядзя молчала. Она смирилась с тем, что Юлишку не переубедить. Может быть, немцы — это не так страшно, подумала Кишинская, может быть, я преувеличиваю? Но между пальцами у Юлишки голубиным крылом трепетал маленький листок, покрытый каллиграфическим почерком. Листок грозил, хотя имел невинный вид.

Ядзя прошлась по коридору, завернула поочередно в спальню, столовую, кабинет, развела — без зависти — руками, пожалела открывшееся перед ней великолепие и прошептала:

— Они нас застрелят, если что.

— Не бойся, — ответила Юлишка, — не застрелят.

И опять перед ее глазами появились Скрипниченко и Любченков — веселые и молодые, в белых краснозвездных шлемах и нитяных перчатках…

Она вздохнула свободнее, чувствуя себя победительницей, и решила больше не поддаваться ни дурному настроению, ни мрачным пророчествам Ядзи. Она вошла вслед за подругой в кабинет Александра Игнатьевича, где по-прежнему лежала неприбранная, похожая на талый — осевший — мартовский сугроб постель, подняла трубку телефона и, чуть притормаживая на обратном пути диск, набрала номер Апрелевых. На удивление, там сразу отозвались.

— Алье?

— Это ты, Марусенька? — спросила Юлишка. — У вас немцы были?

Она чуть отстранилась — сдвинула наушник, так как бабушка Апрелевых обладала привычкой говорить очень громко.

— Неизвестно, то ли были, то ли нет, — гремела трубка. — По-русскому балакают и ничего не берут.

— Вот пожалуйста, — торжествуя, сказала Юлишка, подмигнув Ядзе, — по-русски говорят и ничего не берут, и бояться нам нечего.

Ядзя с сомнением пожевала губами.

— Марусенька, а Марусенька, — продолжала допытываться Юлишка, — ты что будешь делать?

— А что? Ничего не буду. Отдохну да грузинского попью с сухариком пеклеванным, насушила. Заходи. Зайдешь?

Сухарики из пеклеванного — изобретение академика.

У Юлишки внезапно оборвалось что-то под сердцем. Возбуждение спало, и она машинально, не отвечая, дала отбой, а потом подошла к тахте и села прямо на простыню, чего раньше себе бы не позволила. Марусенька права — надо подкрепиться, попить чаю, а тогда уж сложить в чемодан белье на случай, если придется все-таки скрыться у Ядзи. Минуту назад она твердо решила — остаться, чего бы это ни стоило, раз мотоциклисты укатили, но, вспомнив про накрахмаленный листок, заколебалась.

Пустынность комнат ее мучила, пустынность переулка предостерегала: немцы не могут не возвратиться; немцы возвратятся!

— Ну и пусть! Уйду назло! Здесь я хозяйка!

Она чувствовала себя хозяйкой, главой семьи и не собиралась такое приятное ощущение терять.

Чтобы подбодрить Ядзю, Юлишка предложила:

— Пойдем позавтракаем.

В углу Ядзя скатывала желтую ворсистую подстилку Рэдды. Не валяться же английскому пойнтеру на голых досках из-за немцев?!

Юлишка перевела взгляд на люстру, отвратительным крестовичком прилипшую к потолку, — а когда-то ее форма нравилась. Перед глазами Юлишки проплыли обломки того дня, когда в эвакуацию уезжала Сусанна Георгиевна с Сашей и Юрочкой.

Заграничный раздвижной чемодан.

Переломленная бровь.

Веселая песенка: «Мы едем, едем, едем в далекие края…»

Визжащая от отчаяния Рэдда.

Растерянные, расползшиеся губы Александра Игнатьевича.

Она вспомнила и первую вероломную бомбежку. На рассвете, двадцать второго июня, похожую на раскаты грозы. Вспомнила и последнюю, неделю назад.

Вздрагивающие в страхе стены.

Глухие, будто неопасные, далекие взрывы.

Крики.

Лучи прожектора, спотыкающиеся о края туч.

Перепляс шлепанцев в гулком парадном.

Сухую прогорклую котельную, заменяющую убежище.

В ее воспоминания вплеталась и какая-то чепуха. Она явственно слышала, например, ребячьи дразнилки…

Дразнилки? Да, забавные дразнилки.

Она любила следить за Юрочкой, играющим во дворе, и заступалась, когда его обижали старшие мальчишки. Саша и Юрочка подолгу гостили у Сусанны Георгиевны. Их квартира рядом с депо была сырая, темноватая, жить в ней осенью и зимой нелегко. Приезжали на воскресенье с ночевкой, оставались неделю-другую. В школу Юрочку возили трамваем, иногда «бьюиком», которым управлял личный шофер Александра Игнатьевича Ваня Бугай. Муж Саши Марк в душе расстраивался, но внешне никогда не показывал: мальчишка в тепле, да и питание у Сусанны Георгиевны по калорийности куда выше — не сравнить.

Особенно часто Юлишка воевала с восторженно рыжим, разнузданным Валькой Кареевым. Этот Валька имел противную привычку ни с того ни с сего ставить в тупик Юрочку или какого-нибудь другого малыша коварным вопросом:

— Ты за солнце или за луну?

Юрочка, вызубрив в детском саду, что солнышко — самое что ни есть лучшее на белом свете, выкрикивал:

— Я — за солнце!

— Так ты — за солнце?! — Валька свирепо повторял вопрос и лукаво узил зеленые разбойничьи глаза. — Так ты — за солнце?! Такой, значит?

— Да, я — за солнце! — подтверждал с готовностью наивный Юрочка, не подозревая, каким издевательствам его сейчас подвергнут.

Юлишка тогда выскакивала на балкон и, перегибаясь через перила, грозила кареевскому отпрыску:

— Ну-ка тронь! Попробуй — тронь! Отцу скажу.

Но Валька с полным сознанием правоты ставил подножку Юрочке и сбивал на землю, пританцовывая:

— За солнце — за горбатого японца! За луну — за Советскую страну!