Женщины революции

Девушка захлопала в ладоши. Белка растворилась в листве. И опять едва приметная тропка среди букового леса. Безмолвного и угрюмого. Девушка зябко повела плечами: возможно, цыган прав, ожидая непогоды.

У обуглившегося пня Егор остановился. Свернул цигарку. Подождал отставшую спутницу. Таня прибавила шаг.

— Вот этот пень запоминай, красавица. Здесь свернём к родничку. — Цыган показал куда-то неопределённо рукой. — А от родничка опять по тропке. Там в ветреную погоду лай собаки можно услышать. Это лесника собака.

— Да, лес-то не из весёлых: луча солнца не приметишь. Тоска одна… — Девушка уныло оглядела почерневший пень. Видно, грозой разбило. — Как здесь человек живёт? Небось бобыль?

— Человек везде может жить, — философски заметил цыган, отгоняя рукой тучи комаров. — Дьяволы проклятущие, и махры не боятся.

— А далеко здесь до границы? — неожиданно полюбопытствовала Людвинская, натягивая башмаки.

— Десять вёрст, поди. — Цыган стрельнул глазами и, не приметив на лице спутницы особенного интереса, миролюбиво уточнил: — А так сказать, чёрт их мерил. Айда, красавица. Цыган Егор — честный человек, деньги взял и работу сделал.

Сторожка лесника напоминала сказочную. Почерневшие брёвна с космами пакли. Взлохмаченная соломенная шапка вместо крыши. Подгнившее крылечко. Кривые оконца.

С весёлым лаем к пришедшим в ноги бросился пушистый ком. Собака. Чёрная. С озорными глазами. С красным высунутым языком. Куцым хвостом. Собака, не замечая цыгана, помчалась к девушке. Положила лапы на грудь, жарко подышала в ухо и, озорно прорычав, отскочила к сторожке.

Вышел лесник, смахивающий на лешего. В рваном треухе, драных валенках. С бородой лопатой. Он уныло посмотрел на цыгана и вопросительно уставился на девушку. Собака с живостью бросилась к хозяину, принялась обнюхивать, подпрыгивать.

— Пошёл, пошёл. Не балуй. — Лесник ласково перебирал пушистую шерсть собаки.

— Гостям радуется! — с подобострастием заметил цыган. — Скучает, поди, по людям.

— Скучает на волюшке?! — недоумённо спросил лесник. — Чай, не один здесь, а с человеком.

Заметив, что собака не отходит от девушки, лесник подобрел:

— Собака завсегда хорошего человека чует. Ласку любит. Доброе слово. А вас, конокрадов проклятых…

— Подожди цыган-то ругать. Лучше расскажи, как к мировому ходил на братьев жалиться? — Цыган скосил глаза на девушку, как бы приглашая её принять участие в каком-то весёлом разговоре.

— Ходил! — с вызовом ответил лесник, пощипывая бороду. — Коли нужно будет, ещё пойду!

— Из-за собаки! — не без ехидства произнёс цыган. Уселся на пенёк и, сощурившись, с явным превосходством поглядывал на чудака лесника.

— Собака тварь божья и иного подлеца умнее во сто крат. Никогда не будет тявкать на человека, который к ней с добром.

Людвинская весело рассмеялась: не рой яму другому, сам в неё попадёшь. Над кем потешаться вздумал!

Собака ворчливо прорычала на цыгана. Очевидно, он ей также не внушал доверия. Устав без движений, собака быстро вскарабкалась к девушке на колени и стала жарко дышать, вывалив язык. Вот она оглянулась на цыгана и, как бы жалея Татьяну, принялась быстро облизывать лицо, тыкаться носом в руки. Девушка отмахивалась, но прогнать с колен наглого пса не хватало сил. Она обхватила пса за шею и обратилась к леснику:

— А всё же ходил к мировому?! — И уже строгим голосом собаке: — Я тебя! Сиди смирно!

— Ходил, девка… Нас после смерти отца осталось пять братьев. Хата махонькая — шапкой прикроешь. Братья переженились, детишек завели, и стала не хата, а муравейник. Тут и я явился со службы, без ноги… Калека… Жениться не стал: хорошая не пойдёт, а плохая мне не нужна. Определился сторожем к господам. Из хаты ушёл — день, ночь, всё в карауле. Потом кутёнка подобрал. Лихой человек выбросил его в погреб. Потопить, видать, кишка тонка, а вот так бросить — пожалуйста! Взял я кутёнка. Скулил, как дитя малое. Сделал ему соску и заместо матери вскармливал. Так и жили: вместе спали, вместе на караул ходили. Кутёнок махонький, под ногами путается, а мне веселее. Потом защищать меня начал. Лает, никому к караулке подойти не давал. Смех один… Сам на ногах не стоит, а меня обороняет. Тут, на беду, я с управляющим сцепился: вдовая баба хворост из лесу тащила, да попала на управляющего. Тот на меня с кулаками: какой ты караульщик! Я плюнул и подался до хаты. А там братья набросились: сам, мол, живи, а собаку выкидывай.

— Почему? — Татьяна не отводила глаз от собеседника. — Собака-то кому мешает?

— Почему? Сами, мол, голодные как собаки сидим, а ты блажишь… Лишний рот! А как я его от сердца отниму? Я старшой среди братьев. Прикрикнул, так снохи на меня, как осы, напали. Гонят со двора кутёнка, а с ним и меня. Даже злость меня забрала: скандальничал, дрался… А тут в волости объявился судья. Сказывали, справедливый и до взяток не больно охоч. Вот и пришёл я к нему с Шариком. Выслушал меня барин, посмеялся, потом поглядел на культю и приказал позвать братьев. «Так, мол, и так, черти, человек геройский — это, значит, я, — лесник ударил себя в грудь, — а вы его гнать со двора! Нехристи поганые! В кутузку захотели! — Голос лесника ухал, как у лешего в дремучем лесу. — Он старшой среди вас, чертяки, и должны уважать не только его, героя, но и его собаку!»

Цыган громко смеялся, выкатив большие с синевой глаза. Смеялась и девушка. Шарик, невольный участник этих событий, высунув язык, сделал несколько победных кругов вокруг лесника.

Лесник преобразился. Помолодел, распрямился и впрямь стал геройского вида. Собака подняла правое ухо и с гордостью виляла куцым хвостом. А лесник упивался рассказом, и трудно было понять, где правда, а где столь приятная для него ложь.

— Уважай не только брата, но и собаку! Слышь! — Лесник погладил бороду и, погрустнев, добавил: — В селе меня на смех подняли. Стали мальчонки бегать, как за дурачком. В Шарика камни бросать. Тут место ослобонилось, и я подался в эти края.

— Страшновато здесь? — Таня сочувственно посмотрела на лесника и, развязав узелок, принялась отыскивать сахар.

Хитрющий Шарик сразу всё понял. Смешно тыкал влажным носом в руку, мешал и нетерпеливо скрёб лапами.

— Ах ты разбойник!

— Это ты правду сказала. Прохвост сущий. Каждое слово понимает. Вот те крест! — Лесник размашисто перекрестился, старался скрыть улыбку, но гордость не оставляла его. — А мне табачку не рыщешь?

Девушка пожала плечами. Сахар, конечно, а уж табак! Откуда?! Выручил цыган:

— Зачем красавице табак?! — Он развязал мешок и выложил табак, соль, спички. — Держи, старик, всё по уговору. А на тот товар, — цыган многозначительно кивнул на девушку, — вот тебе хозяйка. Моё дело теперь сторона.

— Бабы везде прут! — то ли с удивлением, то ли с осуждением покачал головой лесник. — В такую глушь притопала, да ещё одна с бандюгой. Али жизни не жалко?! Он тебя ненароком и обидеть мог. Чай, махонькая, как кутёнок! Хозяйка… Ну мешки-то как будешь перетаскивать?

— Ты прежде покажи, а потом решим, — отрезала Людвинская. — Решим, и непременно.

На избушку наползали тучи. Рваные. Лохматые, как почерневшая солома на крыше. Крупные горошины дождя били по крыльцу и ржавой бочке, чудом оказавшейся в этой глухомани. Шарик прижал уши и, опустив хвост, улёгся у ног лесника. Но вот поднял морду и тоскливо завыл.

— Гроза будет. Собака чует! — Лесник погладил собаку по голове. — То-то у меня ночью культя ныла. К непогоде.

Тучи темнели. Зашумел ветер, заговорили деревья. Посыпался дубовый лист. Плотный, литой.

— Заходите в хату, — предложил лесник, снимая с кольев выгоревшие рубахи. — Теперича дождь на всю ноченьку.

«…Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы.

…Содействовать политическому развитию и политической организации рабочего класса — наша главная и основная задача. Всякий, кто отодвигает эту задачу на второй план, кто не подчиняет ей всех частных задач и отдельных приёмов борьбы, тот становится на ложный путь и наносит серьёзный вред движению…»