Женщины революции

Людмила Николаевна выбрала кратчайший путь. Нырнула проходным двором, обогнула одноэтажный трактир, зажатый фабричными корпусами, снова скрылась в анфиладе проходных дворов, известной лишь местным жителям, и, прижавшись к кустам сирени, оказалась на Лифляндской улице у дома госпожи Сорокиной.

Дом этот, имел множество подъездов, парадные и чёрные лестницы, в которых так легко заплутать незнакомому человеку. Эти достоинства и сделали дом госпожи Сорокиной незаменимым для конспирации. Под аркой начинался проходной двор, им следовало воспользоваться при опасности. У парадного под железным козырьком сидела старушка в лиловом салопе. С зонтиком. У ног дворняжка с набухшей от дождя шерстью.

Людмила Николаевна быстро вбежала на третий этаж по обшарпанной лестнице. Позвонила. Сердце сжималось от боли и волнения. Она задыхалась. Не дождавшись, пока откроют дверь, условно постучала — промедление казалось недопустимым. Дверь отворила Катя, подносчица с Обуховского. Это её мать спасла от ареста Людмилу Николаевну в доме за Невской. Хрупкая. С мечтательными глазами. Хозяйка конспиративной квартиры. Прокофьевна, старая женщина, по взволнованному виду Людмилы Николаевны поняла, что случилось неладное. Глаза потемнели, зрачки расширились. В квартире Катя, её подружка и студент из Технологического — разносчики.

Людмила Николаевна села, стараясь унять удары сердца. Разносчики… Сколько их по Питеру! Условия конспирации жёсткие — литературу с квартиры забирали немедленно. Обёртывались листовками, забивали потайные карманы, полнели на глазах, но руки оставались свободными. Свёртки, портфели, узлы — всё запрещено Стасовой.

— Уходите, товарищи! Транспорт провален. — Людмила Николаевна глотнула воздух и, помолчав, добавила: — Через пятнадцать минут пожалует артельщик с хорошим «хвостом».

— Может быть, вывернемся? — Катя с надеждой смотрела на Людмилу Николаевну.

— Если вовремя скроемся, то вывернемся, а транспорт потеряли! — уныло подтвердила Людмила Николаевна.

— Напасть-то какая! — Прокофьевна недовольно покачала головой. На лице тревога. — Говорю, не делом занимаетесь — всё в «Кресты» попадаете, а нам, матерям, слёзы лить да передачи носить!

Людмила Николаевна ласково обняла её за плечи. Добрейшая Прокофьевна достала клубок шерсти и принялась вязать чулок. Частенько она шутила: ленивица, мол, старая. Чулком-то Исаакия можно опоясать — вяжет и вяжет, а конца-краю не видать… Где быть концу — вяжет при случае: обыски, провалы, а в клубке-то замотана записка с явками и паролями.

Квартира быстро пустела. Катя побежала в парадное. Её подруга воспользовалась чёрным ходом. Студент поднялся в квартиру приятеля, а Людмила Николаевна быстро проскользнула вниз и, притаившись в соседнем парадном, ждала, как разовьются события. Прокофьевна, покрякивая, вышла последней.

Дождь затих так же внезапно, как и начался. Прокофьевна уселась на мокрой лавочке, положив корзиночку с заветным клубком. Артельщик долго стоял у подъезда и, задрав голову, рассматривал на пожелтевшей табличке номера квартир. Смачно плевал между затяжками и наконец, взвалив тюк на плечи, направился в парадное. Только передумал. Поздоровавшись с Прокофьевной, решил порасспросить. Теперь уже шпик нервничал, не отходя от него ни на шаг.

— Квартира Шумана на третьем этаже? — прокричал артельщик, смахивая с козырька воду.

— Ась?.. — Прокофьевна подняла на лоб очки и, не отрывая глаз от чулка, стала тугой на ухо.

— Шуман!.. Шуман!.. — кричал во всё горло артельщик, обрадовавшись такой возможности.

— Спроси, милой человек, в дворницкой! — с таким же удовольствием прокричала ему Прокофьевна. — Дворник всех знает, а тут жильцы, поди, каждый день съезжают…

— Съезжают? Отчего не живут? — Артельщик опять полез за кисетом и свернул преогромную козью ножку.

— Бог их знает! Кому дорого, кому далече. А уж дохтуров здесь не удержать, тем нужны дома стоящие…

— Так Шуман дохтур?

— Шуман завсегда дохтур, — философски заметила Прокофьевна, перекладывая чулок.

— Да, твоя правда, мать.

— А ты его ищешь здесь, чудак!

— Так Шуман-то съехал али нет? — Артельщик, приподнявший было тюк, грохнул его о мостовую.

— Ась?..

— Шуман… Шуман…

Разговор, казалось, не будет иметь конца. Кричал артельщик, кричала Прокофьевна, розовея от натуги. Лишь клубок неторопливо поворачивался в корзиночке с нитками. Людмила Николаевна, прислонившись к стене, внимательно вслушивалась.

— Пошёл… Пошёл… Бездельник! — Шпик, потеряв терпение, торопил артельщика.

— Ты, барин, меня не нанимал, а погоняешь! — обозлился артельщик.

Прокофьевна заинтересовалась:

— А ты разве не с барином? Почто он тогда влезает в разговор?

— «Почто, почто»! Такой уж барин! От самого вокзала прилип как банный лист. — Артельщик надвинул фуражку на глаза. — На конке ехали вместе, а и у Нарвских ворот сигает за мной. Могет, и он Шумана ищет?

Шпик нырнул в парадное.

— Пожалуй, пора! — Артельщик нерешительно поднял тюк.

— Куда пойдёшь-то? — не отпускала его Прокофьевна.

— Закудакала… За Кудыкины горы… К дохтуру Шуману…

— А где он, Шуман-то?

И опять разговор завертелся, как карусель. Людмила Николаевна хохотала. В разговор вступали жильцы, привлечённые криком. Распахивались окна. Стучали ставни. Артельщик всё же поднялся на третий этаж, а потом долго стоял около Прокофьевны, проклиная господ: им-де не сидится на одном месте. И опять советовала Прокофьевна, как разыскать этого Шумана, которого, поди, и след простыл…

Шпик участия в дебатах не принимал. Злыми глазами смотрел на артельщика. Процессия направлялась к дворнику. Споры и крики доносились и с соседнего двора.

Людмила Николаевна жалела литературу, которую наверняка вернут на Финляндский вокзал; радовалась, что удалось спасти конспиративную квартиру, и смеялась над одураченным шпиком.

Солнце на лето — зима на мороз

Подполковник Николаев слыл педантом. Худощавый. Гладко выбритый, с зализанными волосами, тщательно расчёсанными на прямой пробор. На столе порядок — аккуратные стопки бумаги, отточенные карандаши. Блестящий медный прибор с новенькой ручкой. Старинный подсвечник, отливавший позолотой.

Подполковник сплёл длинные пальцы, похрустел, что всегда служило признаком волнения. Волнения? Гм! Впрочем, конечно, волнения. Предстоял разговор с заключённой, которую выпускали под залог до окончания следствия, а вернее, до суда. Женщина показаний не давала, держалась с достоинством, с которым на допросах приходилось встречаться всё чаще, словно эти люди знали что-то несравненно большее, чем он, подполковник отдельного корпуса жандармов. При аресте она назвалась Архангельской Ларисой Андреевной, дочерью псаломщика. Вид на жительство, к удивлению, оказался в порядке, но обыск дал неожиданные результаты: и бланки для нелегальных изданий, и письма, предназначенные для шифра, и патрон к браунингу — браунинг сумела благополучно куда-то сплавить, — и прокламации возмутительного содержания, и эта своеобразная картотека с вырезками из газет весьма тенденциозного содержания… Но главное — он узнал подследственную. Красивую молодую женщину с тёмно-русыми волосами и сросшимися густыми бровями, узнал умные серые глаза и эту спокойную манеру держать себя. Они ехали в Ораниенбаум в одном купе: он, подполковник Николаев, и она, элегантная дама с девочкой-толстушкой. Мирно беседовали, спорили о проблемах воспитания. Потом на вокзале он тащил под удивлёнными взглядами шпиков тяжелейший шотландский плед. Говорила, что в плед завернула картину в музейной раме. Теперь-то он понимал, что это была за рама…

При встрече в жандармском управлении попытался намекнуть на былую встречу, но она так недоумённо подняла серые глаза, что он усомнился, а потом замял разговор, чтобы не быть смешным. Действительно, нашёл что вспоминать — наверняка тащил нелегальщину или типографский шрифт.

В жандармское управление привезли её под утро (подполковник любил ночные допросы). Женщина казалась утомлённой, с посеревшим от усталости лицом. Отвечать на вопросы отказалась, равнодушно взглянула на стол, заваленный вещественными уликами. И вдруг громко рассмеялась, когда из картотеки, отобранной при обыске, он, желая уличить арестованную в неблагонадёжности, предъявил газетные вырезки об открытии Первой Государственной думы — арест совпал с роспуском Думы по высочайшему указу. Слова благонамеренные, да и взяты из солидного источника, но звучали странно и почти двусмысленно; подполковник порылся в бумагах и быстро пробежал глазами: