Женщины революции

— Ничего не понимаю! — с искренним недоумением отозвалась Людмила Николаевна, кутаясь в пушистый мех воротника. — Чудеса…

— Придётся найти разгадку чудесам, сударыня! — Ротмистр яростно стукнул кулаком по столу, он не владел собой: — «Искра»… Снова «Искра»…

Столь неприкрытая ярость ротмистра вернула Людмиле Николаевне самообладание. В глазах запрыгали лучики смеха, уголки пухлых губ дрогнули. Звонким голосом спросила:

— Значит, знакомы с «Искрой»? То-то так обрадовались! — Насладилась его гневом и иронически посоветовала: — Не забудьте «насчёт Фёдора распорядиться».

Ротмистр не понял, о чём сказала Людмила Николаевна, но студент в чёрных очках усмехнулся. Действительно, тургеневский помещик, творивший суд и расправу над крепостными, так напоминал распоясавшегося ротмистра.

— Вы арестованы! — Ротмистр взял Людмилу Николаевну под локоть. — Пройдите в то помещение.

Толпа расступилась. Людмила Николаевна, вскинув голову, прошла направо, где темнела железная дверь с решётчатым оконцем.

В дороге

Вагон качнулся, чуть откатился назад, и всё быстрее и быстрее застучали колёса. В Сибирь… В Сибирь… В Сибирь… Проносились каменные пристанционные строения, напоминавшие купеческие лабазы, одинокие будки стрелочников, окрашенные в зелёный цвет, пушистые клёны, прихваченные первыми морозцами. Словно в тумане, уплывала Москва. Стоял ноябрь 1902 года. Начался тюремный этап.

Людмила Николаевна, ошеломлённая и потрясённая, с холщовым узелком застыла у окна. Шум. Крик. Стон. Грохот кандалов. Ритмично перестукивались колёса, скрипуче выговаривая: «По высочайшему повелению высылается на три года в Восточную Сибирь…» На три года… На три года… На три года…

Молодая женщина поднесла руки к вискам. Вот и дождалась отправки из Бутырок. Закончились скитания по тюрьмам. Но как страшны уголовные! Озверевшие лица… Пьяный угар… Картёжная игра… И возможно ли женщин отправлять вместе с бандитами и ворами? Друзья так боялись, что в уходящей партии не будет политических из мужчин, которые смогли бы помочь и оградить от неожиданностей. Так и получилось. Вместе с ней из политических оказалась одна женщина, отбывшая два года в Варшавской крепости. Людмила Николаевна уловила её настороженный взгляд. Она так же жалась у окна, испуганная всем происходившим. Унтер, дыхнув водочным перегаром, громко прокричал, стараясь, чтобы его услышали из-за стука колёс:

— Знакомьтесь, барышни… политические…

Расталкивая заключённых, унтер, покачиваясь, шагнул в глубину вагона, где началась драка из-за лавки. Людмила Николаевна первая отрекомендовалась. На худом лице Петровой, напарницы Людмилы Николаевны по этапу, брезгливость, которую она не пыталась скрыть.

— Как-то всё сложится — пьяный конвой, дикие уголовные. Нас обчистят на первых же верстах… — зло усмехнулась, скривив тонкие губы. — Молите бога, чтобы худшего не приключилось. У меня сердце замирает от страха. Из крепости хотела поскорее на поселение, а теперь готова вернуться в каземат за семью замками.

— Образуется… Люди не звери, — миролюбиво сказала Людмила Николаевна. — Не одни же здесь убийцы… — И, будто желая себя успокоить, повторила: — Образуется…

— А вы из мечтательниц. «Люди не звери»… — раздражённо ответила Петрова. — Начинайте этим бандитам книги читать, а главное, побольше альтруизма. Из нас двоих вас прирежут первой!

Круглые глаза её в белесых ресницах презрительно дрогнули. Она провела рукой по грязной стене и многозначительно присвистнула. «Да, с напарницей мне явно не повезло», — подумала Людмила Николаевна и молча стала раскладывать нехитрые пожитки на лавке, указанной конвоиром.

— Интеллигентки — и эта развесёлая компания уголовников, — не унималась Петрова, вытаскивая из мешка вещи. — На партию в шестьсот человек лишь двое политических, и те женщины! Я просто в отчаянии…

— Мы не знаем, что за люди идут в этапе! — сердито заметила Людмила Николаевна. — Рано отчаиваться! Поживём — увидим. Раны зря бередить ни к чему!

Петрова ворчала, иронически всплеснув руками:

— Поедем в отдельном купе, если разрешат. А то все под присмотром конвоя. — Петрова из сундучка достала ситцевую занавеску, чтобы отгородиться от любопытных глаз: оказывается, сшила её в Варшавской крепости, ожидая этапа.

…В Самаре сменился конвой. Распрощался пьяный унтер. В вагон ввалился новый конвой, унтер. Злой и раздражённый, он нюхал табак по старинке из рожка и ругательски ругал распроклятых каторжников, которые ему, честному человеку, не дают пожить в России. Арестантам грозил судом, розгами. Вагон притих, даже майдан, где шла карточная игра не на жизнь, а на смерть, на время припрятали. Балалайку и ту унтер отобрал, а песни запретил. Крики конвойных, ругань унтера злили всех. На политических унтер не обращал внимания. Но однажды, проходя по вагону, остановился у ситцевого полога. Долго молчал и вдруг взорвался:

— Снять… Фри какие завелись! — Унтер сбычился и, как большинство офицеров из низших чинов, отчитывал: — Я божьей милостью здесь начальник!

— Как государь император! — не скрывала насмешки Людмила Николаевна.

Унтер насупился, с трудом осмысливая происходящее. Лицо красное, злое. Рассердилась и Петрова. Тонкие губы побелели, что всегда служило признаком сильного гнева. Закашлялась. Людмила Николаевна подала кружку с водой. Та отстранила её худой рукой.

— Вы находитесь при исполнении служебных обязанностей, а между тем пьяны… Да, да, пьяны!

— Это я-то пьяный, потаскушка! — Унтер разорвал от возмущения ворот мундира с грязными погонами. — Начальство пьяное…

Людмила Николаевна заслонила собой Петрову, боясь, как бы она не наделала глупостей. На свисток унтера подбежал солдат, громыхнул ружьём и застыл. Унтер куражился. Разгорячённый, пьяный, да и человек, видно, пустой.

— Почему не устраивает занавеска? — с нарочитым спокойствием спросила Людмила Николаевна. Начинался озноб, как всегда в минуты напряжения. — Так чем же не нравится?!

— Барышня… Политическая… Из господ… — Унтер подбоченился, лихо закрутил усы и, с трудом сохраняя равновесие, пробормотал: — Можем и по-благородному… «Во всех ты, душенька, нарядах хороша: по образу ль какой царицы ты одета…» — Виновато развёл руками и зевнул: — Дальше забыл…

Людмила Николаевна услышала рыдание. Плакала Петрова, мелко вздрагивали острые плечи. Вот оно, унижение! Сбывалось самое страшное — пьяный конвой. Куражится… Бандит…

— Али мы не образованные! Сами романсы под гитару хорошеньким барышням распевали. — Унтер сердито сплюнул и, осоловело поглядывая, закончил: — Конечно, не таким, что этапом с каторжниками гонят… А занавесочку-то придётся снять, душенька!

— Но занавеска висит от самой Москвы, — ровным голосом ответила Людмила Николаевна.

— Вот и плохо! Составлю рапорт и перешлю по инстанциям. — Унтер громко рыгнул. — Нарушение инструкции — по головке не погладят…

— Какое же нарушение? — Людмила Николаевна старалась предотвратить скандал: — Минимальное удобство для женщин, вынужденных следовать в мужском обществе.

— Женщины… Общество… — Унтер кривил крупный рот. — А если побег?

— Побег?! — изумилась Людмила Николаевна. В серых глазах вспыхнули смешинки, и вновь повторила: — Побег? Какой?

— Да-с… Самый простой… Тут висит занавесочка, а позади оконце. Милые барышни разбивают оконце и выпрыгивают на ходу поезда! — Унтер свирепо вращал глазами и кричал на солдата.

Солдат выпятил грудь и вновь стукнул прикладом о пол.

— Помилуйте… На окне железная решётка, женщинам ни в коем разе её не сорвать. Выпрыгнуть на ходу. Да на такое матёрые каторжники не решаются. — Людмила Николаевна покосилась на окно. — Решётка-то в два пальца толщиной. Это не паутинка из железа. Вы препровождаете в Сибирь не первую партию и знаете, что таких случаев не бывает.

— Сегодня не бывает, а завтра бывает… Мне до пенсиона пять годков, и службы лишаться не намереваюсь. — Унтер вздохнул и прибавил: — Воры и на благовещенье воруют. Креста на вас нет…