Карточный домик

— Какого черта! — вскрикнул я, споткнувшись о чью-то ногу в вагоне.

— Прекрати, — сказала Оля. — А то ведь мне тоже может надоесть твое хамство.

— Прости.

Молча мы доехали до конечной станции, молча простояли на автобусной остановке под дождем минут двадцать. В автобусе народу было битком, пахло мокрой резиной и синтетикой. Я спрашивал, когда будет магазин "Диета", но никто мне ответить не мог и названия улицы, которое у меня было записано, никто не знал. Оля отрешенно смотрела в окно. Я увидел впереди большой стеклянный магазин с надписью "Диета" наверху.

— Оля, сходим, — сказал я и огрызнулся на окружающих, не выдержав: — А вы говорили — нет такого!

— Так это ж новая "Диета", сынок, так и сказал бы.

Пошли через пустырь с остатками бревенчатых изб, свалками, выкорчеванными липами. Оля молча шла впереди, не оборачиваясь. Возле голубятни остановились. Паренек лет четырнадцати чистил нагул, над головой у него на жердочках сидели мокрые сонные надувшиеся турманы, монахи, чайки.

— Чего надо? — угрюмо осведомился парень.

— Ничего не надо, — пожала плечами Оля. — А почему ты такой злой?

— Здесь вам не выставка, ясно?

— А если по шее? — осведомился в свою очередь я.

Паренек с ненавистью посмотрел на меня, на Олю, сплюнул сквозь щелочку между зубами, но промолчал. Открыл дверцу и на четвереньках влез внутрь голубятни.

— Ты никогда не гонял голубей? — спросила Оля.

— Гонял. С Лешкой Томилиным, ты же помнишь.

— Помню. А я никогда не держала живого голубя в руках.

— Хочешь? — я шагнул к голубятне, но Оля остановила:

— Стой, сумасшедший! Он позовет своих малолетних бандитов и они…

Я усмехнулся, хотел открыть нагул, но Оля быстро пошла по тропинке. Я догнал ее.

— Я уже не хочу, — сказала она. — В детстве хотела, но боялась. Однажды в открытое окно залетел белый голубь и стал биться о стекло. А поймать его руками я боялась. Хотела полотенцем, но он все сильней бился. Ушла в школу. А когда вернулась, он мертвый лежал под батареей. Весь подоконник был усыпан окровавленными перышками. Я плакала. Я чувствовала себя убийцей. Втайне ото всех похоронила голубя во дворе под деревом, крестик маленький поставила. И ночью стихотворение написала, посвященное ему.

— Стихотворение? Ты писала стихи?

— Да.

— Я не знал.

— Ты много чего не знал, — сказала Оля. — И не узнаешь никогда.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что знаю. Потому что ты думаешь только о себе.

— Я?

— Ты. Все мужчины эгоисты. Вот собираетесь вы у Павла в этой вашей Слободке, кричите, спорите — но никогда не поймете, вам просто дела нет до того, что пока вы там из своих крупнокалиберных пулеметов строчили и с парашютами прыгали, тем, кто вас ждал, было гораздо хуже — вашим родителям, вашим…

— Девушкам, — сказал я, обнимая ее за талию.

— Ужасно пошлое слово! Когда я слышу по радио передачу для воинов — "подруги", "девушки" — меня тошнит.

— А как иначе скажешь?

— Не знаю. Никак. Это все вранье.

— Что — это?

— Все. "Не плачь, девчонка…" Вообще все. И то, что пишут в газетах про вас, и то, что папа и его друзья рассказывают. И мама. Верней, не вранье, конечно, нет — но и не вся правда. А разве бывает полуправда? Разве бывает, например, полубеременность? Нет, не бывает. И от этого все. Моего деда расстреляли в тридцать седьмом году. А я только прошлой зимой об этом узнала, говорили, погиб на какой-то стройке на Дальнем Востоке. И о том, что папа — как сын врага народа — в штрафном батальоне должен был кровью искупить вину, которой не было. И еще много лет скрывал это от мамы. И они потом скрывали от меня. Знаешь, как в спорте палочку передают эстафетную. Эстафета вранья.

— Ты мне не говорила.

— А зачем? Ты бы лучше стал относиться к моему отцу?

— Я к нему хорошо отношусь.

— Ты думаешь, я дурочка? Я не вижу ничего?

Я пожал плечами.

— Ну пойдем мы к Ленскому или не пойдем?

— Ты не хочешь?

— Спросил с надеждой он, — усмехнулась Оля. — Я вижу, что ты не хочешь.

— Пойдем, — сказал я и убыстрил шаг, но в этот момент нас обогнал на велосипеде голубятник; отъехав шагов на тридцать, он повернулся и обругал нас матом.

— Вот гад, — развел руками я, потому что больше ничего не оставалось: гоняться за ним по пустырю, чтобы надавать подзатыльников, было бы смешно. — Что мы ему плохого сделали?

— Ничего. Но кто-то другой, наверное, сделал. Ничего просто так не бывает.

— Какая ты у меня умная, — улыбнулся я, и Оля улыбнулась.

— Опять-таки эстафета. Скажи честно, почему ты не хочешь идти к своему Игорю Ленскому? Он высокий? Он блондин или брюнет?

— Зачем тебе?

— Просто интересно. Ты помнишь, в школе в восьмом классе я Ольгу играла в "Евгении Онегине"? А тут Ленский.

— Он на того Ленского не похож.

— И я на ту Ольгу не похожа. Скорее, на Татьяну.

— У Игоря Ленского руки нет, — тихо сказал я.

— Как?

— Очень просто. Вот восемнадцатый дом. Корпус один. Шестой этаж.

"Ленские — 2 звонка". Я позвонил. Открыла дверь женщина.

— Вам кого?

— Игорь дома?

— Проходите. Игорек, к тебе!

— А, привет.

— Познакомься. Это моя жена. Оля.

— Игорь. Проходите. Какими судьбами?

— Сели в поезд и приехали. Заранее, правда, билет взяли.

— Погулять?

— Ну да… У Оли здесь отец воевал.

— А. Понятно. Садитесь, в ногах правды нет.

— Да мы на минутку, так просто…

— Ну ладно — если так просто.

— Да нет, мы сядем, Игорь.

— Видишь кого-нибудь из наших?

— Пашку часто. Толика вижу. Саню. Виктора Гармаша. Помнишь Виктора из ДШБ?

— Нет. А как вообще дела? Работаешь?

— В институт буду поступать.

— В какой?

— В МГУ. На исторический. А ты?

— Я работаю.

— Где?

— В сберкассе.

— Поступать никуда не думаешь?

— Не знаю.

Помолчали.

— Ну… мы пойдем?

— Смотрите.

— Ладно, Игорек. Бывай. Рад был тебя повидать.

— Я тоже.

— Пока.

— Пока. А Юрка Белый поступил на капитана учиться, не знаешь? — спросил я в дверях.

— В морге работает на Урицкого. При мединституте. Вы бы к матери Саши Волкова зашли, она одна. Рада будет.

— Какого Саши Волкова?

— Не помнишь? Черпаком был, когда мы дембельнулись. Длинный, ушастый такой. В "вертушке" сгорел. Зайдите, одна она.

14

Мы долго шли по улице молча.

— Он до армии учился в музыкальной школе, — сказал я.

— Боже мой.

— Почти по плечо ему руку. Говорил я тебе, что не надо было ходить. На тебе лица нет.

— И ничего нельзя было сделать?

— В каком смысле?

— Там, наверное, врачи чудовищные. Чуть что — они не раздумывая…

— Ему не врачи. Наши ребята.

— Ваши?

— Да, ночью. "Духи" нас купили. Засела их группа наблюдения между двумя нашими взводами и открыла огонь. По нам. Мы ответили, думая, что второй взвод километра на три от нас отстал. А он как раз за "духами" в этот момент был.

— Значит, ты сам и стрелял по своему другу?

— Какая разница, я или не я?

— И вы так спокойно разговаривали… Боже мой.

Автобус сразу подошел. Оля села на свободное место, я встал рядом. Поехали мимо одинаковых серых панельных домов. За спиной разговаривали о передаче "Утренняя почта". Впереди мальчишки спорили о каком-то последнем диске. Я вдруг услышал голос Игорька: "Ребята, играть я вам больше не смогу". Спокойно так сказал, когда мы несли его к броне на плащ-палатке. Будто закурить у него попросили, а он ответил, что одна осталась, а ночь в карауле стоять. Как бы извиняясь. Покажи это в кино про войну — не поверили бы. Вот если б орал музыкант, потерявший руку, или плакал. У бывшего защитника "Таврии" из десантно-штурмового батальона "бакшиш", то есть, подарок к Седьмому ноября — реактивный снаряд — оторвал обе ноги выше колен. Хорошо помню: пук — шелест — вспышка — грохот с волной — тишина. Футболист не рыдал, не выл. Он только задышал сразу как-то странно-громко, часто, по-собачьи. И сознание не потерял. Он сказал: "а мне ноги" в ответ на слова старшины, сидевшего у входа в убежище: "мне руку оторвало". И это не был шок или действие промедола. Потом футболист попросил меня, потому что я был ближе, рассечь штык-ножом лоскуток кожи, на котором висела еще нога: "Что она болтаться будет, как эта, все равно уже не прирастет".